— Вот старый пес, грамоте разучился — написано бозно что! Как же быть-то? Ну да ладно, я «Вас» в конце прибавлю».
Так и остался в моем альбоме этот сугубо вычурный оборот фразы, совершенно не характерный для Варламова.
Бывало у нас и театральное начальство. Помню маленького, подслеповатого и хитрого на вид управляющего Московской конторой П. М. Пчельникова. Остался в памяти и толстоносый в золотых очках Н. К. фон Бооль. Он мнил себя недурным художником и всю свою жизнь изводил краски. К счастью, он при этом не мучил своих моделей, так как предпочитал писать портреты с фотографических карточек.
Это был чиновник до мозга костей, и на почве всяких бюрократических тонкостей у него происходили постоянные стычки с моим отцом, в особенности в период устройства последних благотворительных маскарадов в пользу Театрального общества в стенах Большого театра.
Помню, как в разгар одного из подобных столкновений, когда отец бессильно возмущался и негодовал, к нам в дом приехал жизнерадостный, неизменно веселый «король репортеров», знаменитый экспромтист дядя Гиляй — Владимир Александрович Гиляровский. Как всегда с солдатским Георгием в петлице дядя Гиляй внимательно выслушал сетования моего отца, затем потребовал альбом и тут же написал:
Мой милый друг! Чего же боле? Искусству честно служишь ты, — К чему же о каком-то Бооле Тебя встревожили мечты? Мозоль, чесотка, боль зубная Иль ревматизма злая боль Страшна всем смертным. Но иная Судьба театра: тоже Бооль В театре есть… Мой друг, скорей Ты помести-ка Бооль в музей, И лучшей не придумать доли, Музей твой будет не без боли… Ведь Бооль бывал здесь раза два-три, Пусть он в музее, не в театре…
Особенно памятен мне директор императорских театров В. А. Теляковский.
Взаимоотношения моего отца с В. А. Теляковским были довольно своеобразными. Познакомились они еще во время службы Теляковского в Московской конторе императорских театров и относились друг к другу в достаточной мере доброжелательно. Впрочем, думается мне, что отец в то время не видел в Теляковском ничего более, как дилетантствующего в искусстве гвардейского офицера, а Теляковский рассматривал отца как меценатствующего купца, трудящегося около кулис. Хотя, например, он дал отцу редкое разрешение беспрепятственного входа на сцену Большого и Малого театров. Затем произошел один знаменательный случай, навсегда нарушивший равновесие в их взаимоотношениях.
В начале театральных реформ Теляковского был отставлен присяжный декоратор Большого театра А. Ф. Гельцер. Он был большим мастером своего дела, но в значительной степени устаревшим. Женат был Гельцер на актрисе — даме довольно-таки несдержанной и экспансивной.
Однажды, когда мой отец и Аршеневский сидели и беседовали о чем-то с Теляковским, явилась жена Гельцера, которая стала объясняться с управляющим по поводу увольнения своего мужа. В разгаре объяснения почтенная дама, желая, очевидно, сделать свои доводы более убедительными, решилась влепить своему принципалу увесистую оплеуху. Мой отец успел схватить ее за руку и если не совершенно отвратить, то во всяком случае значительно ослабить десницу разъяренной жены обиженного супруга.
Это впоследствии дало возможность?. П. Садовскому в одном из своих сатирических стихотворений сказать про Теляковского, что «он дамской ручкой был контужен».
Все же дело принимало весьма неприятный оборот: по понятиям того времени, таким способом оскорбленный начальник был обязан подать в отставку.
Мой отец и Лршеневский стали убеждать Теляковского, что в конце концов ничего особенного не произошло — мало ли что могла захотеть сделать полоумная баба. Они заверили, что сами никому рассказывать о происшествии не будут, а если Гельцер станет на них ссылаться, то будут отрицать все происшествие, так что она же останется в глупом положении. Не знаю, как Аршеневский, а мой отец свято сдержал слово, и кое-какие подробности об этом факте я узнал от него много лет спустя, уже после революции. Но, конечно, шила в мешке не утаишь, да еще в таком учреждении, как театр, — слухи о происшествии поползли по труппе и стали циркулировать по Москве и Петербургу.
Теляковский остался на своем посту, но глухо возненавидел невольных свидетелей своего унижения — Аршеневского и моего отца, подозревая их в излишней болтливости. Внешне он оставался все в таких же хороших отношениях с отцом, продолжал бывать у нас в доме, но не задумываясь, где только мог, делал отцу мелкие неприятности. Чинил ему всякие затруднения при устройстве благотворительных маскарадов, о которых упоминалось, обходил его представлениями и наградами, снисходительно отзывался о музее. Отец пренебрегал всем этим, но все же это не могло быть ему приятным.
Реформаторская деятельность Теляковского в нашем доме рассматривалась двояко: с одной стороны, отец чрезвычайно восторженно приветствовал привлечение к театру новых сил, в особенности крупных художников-станковистов, а с другой — скорбел о принужденном уходе со сцены целого ряда работников, в течение долгих лет самоотверженно служивших русскому искусству.
Внешне Теляковский никогда не производил на меня впечатления театрального сановника, он скорее напоминал мелкого чиновника или даже приказчика из хорошего магазина. Штатское платье он носить не умел и выглядел в нем всегда костюмированным. В нашем доме он бывал всегда нарочито вежлив, что не мешало ему оставлять порой в альбоме отца крайне непонятные записи. Так, например, он однажды начертал следующую сентенцию: «При нормальной жизни необходимо дело мешать с бездельем». Так и осталось неясным, к чему относилось это высказывание — к его посещению музея, к деятельности ли отца по собирательству или просто было неудачным желанием блеснуть глубокой мыслью.
Неудачные записи в нашем альбоме делались часто. Вот хотя бы одна из них: «Экспромтов писать не умею. Но от русского сердца желаю всего, всего наилучшего радушным хозяевам. А. Рейнбот».
Означенный обладатель русского сердца при немецкой фамилии был лицом в известной степени примечательным в истории Москвы. После революции 1905 года, в так называемый «период умиротворения», Рейнбот был назначен градоначальником Москвы. Его прошлая жизнь была подобна истории мидян — темна и непонятна. Откуда выплыла эта фигура, кто ей протежировал — никто толком не знал. Это был один из обычных административных авантюристов, в таком множестве выплывавших на поверхность правительственной мути последнего царствования. Москва с любопытством ожидала первых шагов нового градоправителя, в особенности после памятного пресловутого адмирала Дубасова, носившегося вихрем по городу в быстроходных санках, окруженных добрым взводом гикавших казаков с гиками и нагайками наготове.
Рейнбот, очевидно, достаточно наслышавшись о деятельности Дубасова и об отношении к нему москвичей, с самого начала своей деятельности новел себя диаметрально противоположно. Он отменил сани и стал вдруг появляться на улицах пешком. Москва понимала, что это лишь фокус для снискания популярности, и недоверчиво ожидала дальнейшего. Но и новый градоначальник, видимо, понял, что Москву на прогулках пешком не проведешь. Нужно было что-либо более эффектное. Случай помог.
Однажды Рейнбот шел, как обычно, пешком со своей женой по Петровке. Вдруг сзади него послышался какой-то шум и крики. То ли от страха, то ли инстинктивно градоначальник слегка присел — в это время брошенная в него бомба проскочила у него между ног. Адская машина к тому же оказалась недоброкачественной и не разорвалась даже, но Рейнбот лично арестовал покушавшегося, передал его тут же полиции, после чего продолжал свою прогулку с супругой.
Все это произошло на виду всей Москвы, на одной из самых людных улиц, среди бела дня и не замедлило распространиться по столице, сразу подняв популярность нового администратора. Правда, скептики тут же стали рассказывать втихомолку, что все это происшествие было подстроено самим Рейнботом и удачно выполнено полицией, но ореол бесстрашия все же некоторое время сиял вокруг его фигуры…
Прекрасно сознавая быстро растущее влияние на события представителей русского капитализма, градоначальник стал, не скрывая, заигрывать с московским купечеством. Он искал знакомств среди промышленных верхов, охотно принимал приглашения посещать купеческие дома, предупредительно шел навстречу начинаниям промышленников. Наконец его заигрывание с купечеством зашло так далеко, что он сделался притчей во языцех Москвы в связи с тем предпочтением, которое стал явно оказывать богатой купеческой вдове средних лет — Зинаиде Григорьевне Морозовой.
Зинаида Григорьевна Морозова была своеобразной московской фигурой. Ткачиха Трехгорки, дочь мелкого служащего мануфактуры, она в молодости, стоя за станком в цеху, пленила своей наружностью молодого хозяйского сына. Сия новая купеческая Параша Жемчугова* очень скоро, хотя и не превратившись в графиню, все же стала купчихой Морозовой, одной из первых миллионщиц России.