— Глун тогда был, — вздыхал он, — теперь бы я и не задумывался бы, а тогда жантильничал 3* . Вот и обделил музей!
А музей отца все продолжал расти и все более привлекал к себе интерес общественности. На наших вечерних субботних приемах и на воскресных завтраках зимою как в калейдоскопе мелькал артистический мир Москвы и Петербурга, а весною, Великим постом, могучей волной накатывалась провинция.
Сколько перебывало у нас самовлюбленных провинциальных премьеров, томных героинь, сморщенных комиков, свирепых трагиков и сильно реставрированных комических старух! Приезжали кто посмотреть музей, кто — оказать знак внимания отцу, кто повидаться со знакомыми, а кто и просто поужинать на даровщинку. На другой день с утра отец брал свой альбом и по нему восстанавливал фамилии зачастую незнакомых ему посетителей.
Бывали и крупные провинциальные антрепренеры Соболыциков-Самарин, Синельников, Соколов-Жам-сон, Панормов-Сокольский, Струйский, Соловцов. Эти последние были постоянными пополнителями музея, и отец за ними слегка ухаживал.
Соловцов в свое время, посетив музей, ничего не написал в альбом, а оставил за собой пустую страницу, которую отметил своей подписью.
В последующие поездки в Москву он никак не мог повторить своего обещанного визита. Отец при встрече пенял ему за это. Наконец Соловцов при отъезде в Киев обещался обязательно приехать к нам после своего юбилея, торжественно праздновать который собирался весь театральный Киев. Помню, и отец в Москве накануне соловцовского юбилея сочинил ему приветственную телеграмму, которую собирался послать на другой день с утра. И вдруг его вызвали к телефону из Театрального бюро и сообщили, что Соловцов умер.
Эта внезапная смерть потрясла всех. А через несколько времени к нам прибыло несколько ящиков из Киева, битком набитых адресами, венками, приветственными телеграммами и подношениями, которые готовились юбиляру.
В другой раз из далекого Харбина в экзотических маньчжурских сундуках по адресу музея были присланы реликвии, оставшиеся после безвременной кончины опереточной примадонны В. Ивановой-Дункель. Отец не только не был с ней знаком, но и никогда не слыхал ее фамилии. Лишь впоследствии он узнал, что на Дальнем Востоке это была звезда первой величины.
Из провинциальной актерской братии хорошо помню старого трагика Гарина-Виндинга. Большого роста, с копной всклокоченных седых волос и грозно сдвинутыми черными бровями, он порой громоподобным голосом с рычаньем и завыванием произносил какой-либо классический монолог. Меня он занимал еще и тем, что при его приездах я обязан был пойти на кухню и достать у кухарки перья из гусиного крыла, так как Гарин писал только гусиными перьями. Он долго выбирал себе подходящее, тщательно и аккуратно его зачинивал острым ножом, как-то по-особенному расщеплял и только после этого, скрипя и брызгая чернилами, писал свои сентенции в наш альбом.
Припоминаю еще случай с провинциальной знаменитостью Сарматовым. Он относился с большим уважением к отцу и неоднократно выражал свое желание посетить и осмотреть музей. Отец, хорошо зная, что Сарматов невоздержан в отношении вина, а когда выпьет лишнее, то буянит и сквернословит, под разными приличными предлогами оттягивал этот визит. Наконец наиболее близкие отцу провинциальные знакомые решились обратиться к нему с просьбой принять Сарматова, а что они уже будут за него отвечать и следить за ним. Согласие было дано, и Сарматов был приглашен.
Предварительно отец условился с матерью, что, когда он ей подаст условный знак за столом, она незаметно встанет и удалится к себе. Каким-то образом все эти закулисные приготовления, видимо, дошли до сведения Сарматова, который задумал тонкую месть.? назначенный вечер он явился вместе со своими добровольными опекунами — все хорошими нашими знакомыми и постоянными посетителями. С исключительным вниманием и интересом он осматривал музей, делая дельные замечания и высказывая интересные мысли. Сели за стол. Сарматов был в ударе — шутил, сыпал остротами, извлекал из запаса своей памяти всевозможные театральные анекдоты и буквально очаровал всех. Он с аппетитом ел и пил, а больше угощал своих собеседников вином и делал это столь незаметно и искусно, что отец заметил это только тогда, когда вдруг обнаружил, что у него самого начал заплетаться язык. Он взглянул на мать. Она сидела бледная, широко раскрыв глаза, в немом удивлении взирала на всех бывших за столом, среди которых кроме нее единственным совершенно трезвым человеком был Сарматов. Пора было по домам. Все стали прощаться и, пошатываясь, направились в переднюю. Некоторым Сарматов под руку помогал сойти с лестницы. Уже одетый, стоя в передней, Сарматов помахал рукой отцу и на прощанье заметил:
— Ну что же, Алексей Александрович, Сарматов как будто умеет вести себя в приличном доме!..
Все же в общем итоге большинство посетителей нашего дома были не провинциальные актеры, а столичные. Так как я на заре своей юности обычно не присутствовал на субботних собраниях, то в моей памяти по преимуществу остались гости, приезжавшие к завтраку в воскресенье. Часто отец присылал за мной специально в мою комнату, когда приезжал кто-либо особенно интересный. Очевидно, он хотел, чтобы данное лицо запечатлелось в моей памяти.
Некоторые образы встают у меня в туманной дали прошлого еле уловимыми тенями. Помню мою царицу, мою первую любовь, если, конечно, подобное чувство могло зародиться в сердце пятилетнего ребенка, Любовь Андреевну Рославлеву. Молоденькой, застенчивой девушкой появилась она у нас в доме впервые. Нарядная, приветливая, она распространяла вокруг себя такую бездну обаяния, такое искреннее благожелательство, что моментально покоряла всех. Даже моя мать, недоверчивая и сдержанная в особенности в отношении женщин, с первого раза почувствовала расположение к Рославлевой. У меня в памяти осталось то воскресенье, когда она счастливой и веселой приехала к нам впервые со своим мужем, молодым, рослым красавцем с ленивыми повадками и приглушенной речью — Провом Садовским. Она сидела со мной в нижнем кабинете отца, на красном диване, обняв меня за плечи и слушая, что говорят присутствующие. Мне было очень хорошо с ней, с моей Спящей красавицей, и она мне казалась самой красивой женщиной в мире. Говорили, что Рос-лавлева никогда не была красавицей, да и фотокарточки подтверждают это мнение, но на ее лице была отображена вся чудная ее душа.
Весть о ее безвременной кончине дошла до нас, когда мы были на Кавказе. Помню, что мать была искренно опечалена этим известием, а я грустил, что никогда больше не увижу свою Спящую красавицу…
Помню воскресный завтрак, когда на почетном месте, по правую руку матери, сидел какой-то старенький генерал в военном сюртуке с черным бархатным воротником. Он был в очках с тонкой золотой оправой, с холеной седой бородой. Старшие относились к нему с особенным уважением. После завтрака он сел за рояль в гостиной и что-то играл. Это был Цезарь Кюи.
Однажды я был вызван отцом из моей комнаты вниз в музей. Там я был представлен сидевшей в кресле «тете». Думаю, что мое смущение не могло не отразиться тогда на моем лице. «Тетя» более походила на дядю. Вся в черном, в черной шляпе, с густыми черными бровями и весьма заметными усами, она походила на огромную нахохлившуюся галку. А когда она заговорила, то я просто открыл рот от удивления — она говорила хриплым густым басом. Мой отец и остальные присутствующие оказывали ей знаки большого внимания. Через некоторое время кто-то сел за рояль, а «тетя» запела. Что она пела и как пела, я не помню, но на всю жизнь в моих ушах остался звук этого несравненного женского бархатистого баса, которым обладала никем не превзойденная Варя Панина.
Ее антиподом была другая «тетя». Также вся в черном, в обхватывающем ее мягком бархатном платье с высоким воротом, как бы вытягивающим шею, она ходила от витрины к витрине в музее, перебирая пальцами длинную жемчужную нить, кончавшуюся у ней ниже пояса. Вяльцева также пела у нас, но как и что, не помню, так как был более занят созерцанием ее прически, державшейся спереди на упругом, твердом валике.
Как-то, сойдя вниз в музей, я застал отца показывающим музей какому-то кучеру. Гость был в лаковых сапогах бутылками, в темно-синей поддевке, подпоясанной кавказским поясом, а в руках держал дорогую меховую шапку с соболиным околышем, с которой ни на минуту не расставался. При ходьбе он звякал, как шпорами, множеством брелоков, болтавшихся у него на серебряной цепи на борту поддевки. Курчавая цыганская борода с сильной проседью, густые черные брови и пронзительный взгляд делали его лицо неприветливым и угрюмым. Знаменитый московский «маг и волшебник» М. В. Лентовский оставил во мне чувство какого-то необъяснимого страха.