закрыто… Он очень красивый днем, когда открыты магазины: «Ла Куп», сувениры. И потом, уже поздно, давай не сейчас… Чувствуешь, как похолодало за последние дни?
— Да, блин.
— Ты говоришь «блин» через каждые три слова или я ошибаюсь?
— Блин, так и есть!
Мы стояли у начала улицы, которая уходила круто вверх и была освещена парой древних фонарей. Тишина, прерываемая лишь уханьем совы, окружала нас со всех сторон. Джулия помедлила, потом взяла меня под руку и сменила направление.
— Пойдем, я покажу тебе Порту, это мое любимое место в Трекуанде… Если мой отец выглянет и увидит меня вместе с тобой, он бог весть может что подумать… Хотя мне уже двадцать два, и он говорит, что я могу делать все, что мне заблагорассудится, главное не забеременеть!
Пройдя несколько шагов, мы оказались перед каменной оградой, у которой я недавно звонил Стефану. Ветер неожиданно стих, хотя по освещенному луной небу плыли угрожающего вида облака. Мы уселись верхом на ограду лицом друг к другу: под нами виднелась школа на редкость уродливого вида. Если такова современная архитектура, то тогда я предпочитаю камни средневековья. Да уж кирпичи наши и то лучше. Но рядом с Джулией меня ничего не раздражало, мне все нравилось, и хотелось побыть с ней подольше, поболтать. Я спрашивал у нее названия всех поселков, огни которых виднелись в темноте; она показывала, где Беллария, где Колле, где Сельва, а вот там замок Галико, а вот там, левее, ее любимое место: Подджо-Пьери. А я уже представлял, как я встречаюсь с владельцами имений и веду переговоры о покупке их собственности, а на следующий день преподношу ей все это в дар, перевязанное бантиком. Одну комнату мы бы выделили Пьеру, одну для Лолы, еще одну, тайную, для ее кукол «Винкс», еще одну для мамы, а папе — хрен, эгоисту несчастному. Да, и еще одну комнату нужно будет выделить для родственников Джулии, все равно ведь у них целый дом в этом городке, и им много места не понадобится. Весь этот идиотский бред лихорадочно пронесся в моем мозгу, и я тем временем запаниковал, поскольку интересных для нее тем разговора никак не мог подобрать.
Я начал вытаскивать козыри и заговорил о Сан-Морице, но эта тема Джулию особо не взволновала: она сказала, что как-то раз ездила кататься на лыжах в Альбетоне, и ей очень понравилось, как там расчищают снег. Я начал про Ибицу… Но Джулия же дальше Фоллоники не заезжала, нигде, в общем-то, и не была. Я прощупал тему шопинга на улице Спига. Но Джулия там никогда ничего не покупала. Я спросил ее насчет сашими. Она была раза три в китайском ресторане. Отчего же, чем больше она рассказывала, тем сильнее мне хотелось обнять ее, поцеловать, взять с собой и увезти отсюда?
Я видел ее в туфельках на шпильках от Manolo Blahnik, в платье кремового цвета и с сумочкой, усыпанной «брильянтами» от Swarovski. На шее колье от Orlandini, любимого ювелира моей матери (после Van Cleef & Arpels). Хотя такая она мне нравилась, пожалуй, даже больше — в куртке из искусственной кожи, с дешевым шарфиком, в джинсах со стразами и похожих на мужские ботинках.
Она нравилась мне, несмотря на то, что иной раз напрягала своей манерой говорить, этими фразами с бесконечными «поскольку», «таковой» и «это мне приятно». Я будто с Данте или с Вергилием разговаривал. А может, я просто был влюблен. Мне нравились достоинства Аниты, но я любил ее именно за недостатки. В Джулии же я не видел никаких недостатков, одни достоинства. Помимо физической привлекательности меня поразила ее легкость: эта непосредственность, с которой она задавала вопросы, предлагала какие-то темы, она была такой искренней, такой безоружной и при этом вовсе не казалось наивной. Возможно, и сам я не был окончательно изничтожен. Когда на тебя обрушивается несчастье, ты почему-то не думаешь, что это временно, что несчастье улетит, развеется: мы продолжаем жить в ужасе вечного проклятия, а ведь это все преходяще, впрочем, как и счастье.
Вот какие мысли приходили мне в голову, когда я слушал Джулию, за эти полчаса, показавшиеся мне не длиннее песни. Джулия призналась, что хотела бы переселиться в Фойано-дел-ла-Кьяна, потому что там вечером есть куда пойти, а еще ей хотелось бы съездить в Римини, Галлиполи и Палермо. Если ее миром была Италия, тогда каков же мой мир? Неужели мой мир — это лишь жалкие осколки Италии, ограниченный набор точек? Чьи горизонты шире — ее или мои?
Всего лишь одна неделя без кокаина, а пришлось уже столько вопросов задать самому себе.
Я попробовал сконцентрировать внимание на собственном пупке и разработать наиболее эффективный метод приступа, чтобы похитить у нее незабываемый поцелуй. И вот, когда я уже почти приблизил свое лицо к лицу Джулии, она вдруг, спохватившись, соскочила с изгороди.
— Очень поздно, Леон. Мне отец задаст взбучку, когда я вернусь… Я лучше пойду… Мне было действительно очень приятно, что ты зашел, — просто здорово.
— Да ладно тебе… Значит, до завтра.
— До завтра. Если будет хорошая погода.
Я взглянул на небо и не увидел там ничего, ни одной звездочки.
28
Я провел практически всю ночь без сна, слушая дождь.
В двадцать семь лет на погоду, по большому счету, наплевать. Больше того, мне даже нравилось, когда в Портофино моя мать собиралась устроить очередной коктейль на море, и тут начиналась гроза. Лето я любил чуть-чуть больше, и то только потому, что можно было меньше надевать одежды. Во всем остальном небеса играли в моей жизни роль переменной с ничтожно малым значением, которым можно пренебречь. Сегодняшняя ночь с ее внезапным ветром не давала мне заснуть, я сидел весь напряженный, вытаращив глаза.
Если бы меня представили Богу, то я бы ему помолился. Любопытно было бы взглянуть на его лицо в тот момент, как я исповедовался бы ему во всех своих грехах. Неожиданно я подумал о том, что у Бога на самом деле тяжелейшая работа: все тебе чем-то докучают, рассказывают тебе всякие мерзости и просят, просят, просят. Возможно, это и престижная должность, но чересчур уж ответственная. Лучше уж жить простой земной жизнью, обрабатывать землю, посматривая с надеждой на облака.
Да и кто в это сейчас верит? Истинно, истинно говорю, что в тот момент для меня это не имело ни малейшего значения. Я слышал лишь, как бешено колотится сердце у меня в груди, — как у