расщелину, захлопал крыльями и вылетел на поиски добычи. С высоты Хумсу были видны члены Общества цветущего клубня, блеющие изо всех сил, чтобы привлечь устрашающую птицу. Он прищурился и различил сквозь мелькание крыльев Зума, распростертого на скале, с окровавленной грудью. Самоубийство?.. Кондор пикировал прямо на труп его друга.
Увидев, что Хумс висит в лапах крылатого гиганта, все решили, что с ним покончено. Зум, охваченный чувством вины, стонал и кусал себе кулаки. Лебатон сделал единственно возможное: попросил помощи у индейцев. Те приняли командование и с помощью коротких, отрывистых приказов организовали спасательную операцию. Подражая овечьим голосам, они, пожалуй, обратят на себя внимание кондора, но чтобы сломать ему кости, кто-то должен пожертвовать своей плотью. Зум рявкнул: «Я!» и тут же раскаялся в этом, но ничего не сказал. Подавляя страх, он раскрыл грудь. Ему сделали легкие надрезы над сосками; кровь залила белое тело. Едкий запах кровяных телец разожжет аппетит хищника. Но следовало держать себя в руках, ибо при малейшем шевелении мощные когти одним взмахом вырвут внутренности.
Блеяние продолжалось, пока птица наконец не вылетела из гнезда. Немедленно все попрятались между утесов, ожидая, что кондор спустится. Зум задержал дыхание. От стука крыльев едва не лопались уши. Когти стальными клещами сжали его поясницу. Казалось, он сейчас переломится пополам. Зум начал было читать про себя «Аве, Мария», но при словах «Да будет благословен плод чрева твоего» представил, как его кишки вываливаются наружу, — и потерял сознание. Рука так ловко кинул камень в голову пернатого, что тот замедлил ход и сел на камни. Заостренный сук, брошенный Тоторой, вонзился ему между ребер. Кондор издал ужасающей силы стон — из клюва тела красная струйка, — взъерошил перья и устремился на индейцев. Тут Зум пришел в себя и одним прыжком, достойным олимпийского чемпиона, достиг ближайшей расселины. Рука и Тотора, безоружные, покорно ждали смертельной схватки. Несколько секунд — почти вечность — никто не осмеливался шевельнуться. Вдруг Боли, ощущавшая внутри себя пустоту с исчезновением Араукана, испытала прилив необычайной — из клюва текла красная струйка — энергии: потрясая дубиной, она бросилась к хищнику и принялась избивать его, увертываясь от клевков и ударов крыльями. Птице передалось что-то от ослепительной красоты еврейки, а той — от животной ярости кондора. Смертный бой между ними походил на танец. Все, словно наэлектризованные, как один выбежали из своих укрытий и стали осыпать птицу ударами. Обезумев от такого, кондор свалился в неглубокую выемку и там свернулся в клубок. Поэты, обратившись в диких зверей, добили свою жертву и перевернули ее когтями вверх, чтобы вырвать сердце. Зум, подтягивая штаны, прибежал вовремя и сделал первый укус. Другие вслед за ним тоже вонзили свои зубы в кровавую плоть, вырывая куски, которые все еще трепетали у них во рту. Загорра и Лебатон раздували костер, бросая туда сухие листья. Марсиланьес и Барум затачивали деревянный кол — будущий вертел. Прочие ощипывали птицу. Голод произвел разорение в желудках, и мясо кондора не казалось им жестким.
Зум, верный друг, дошел до подножия скалы вместе с арауканами. Быстрота, с какой они устремились вверх, привела его в изумление. Ни одного лишнего движения — словно путь их пролегал не по уступам и выемкам, а по гладкой дороге. Наконец, похищенного Хумса спустили вниз. Коснувшись твердой земли, он пожал руки своим спасителям и направил на Зума взгляд — прямой, глубокий, сказавший сразу все. Зум раскрыл объятия, но друг уклонился от них. Как?.. Все было ни к чему? Рисковать жизнью — и не получить в ответ даже скупой ласки? Рот Зума начал уже горько кривиться, когда Хумс с кокетливой улыбкой распахнул свою куртку: под рубашкой виднелись очертания мощных грудей. То были два пестрых яйца. Хумс с величайшей осторожностью положил их в расселину и кинулся к другу. Так они стояли, обнявшись, около получаса; когда слезы высохли, Хумс опять стал согревать яйца своим теплом. Надо было закончить начатое. Может быть, взамен утраченных зубов Судьба одарит его парой кондоров.
Опираясь на плечо Зума, он побрел к товарищам. Забавно: сильнее всего болела левая нога, испещренная ранами. Правая, почти целая, крепко ступала по земле, обреченная принимать на себя главную тяжесть до самого конца пути.
Дождь перестал, черные тучи побелели, затем покраснели, дружелюбное солнце сделалось суровым, коварным, жестоким, невыносимым. От жары камни дымились, превращая ущелье в раскаленную печь. Но это не помешало странникам зажарить кондора и пожрать его с жадностью, которую им сообщали голод, усталость и в особенности сладость битвы. Жирное и жесткое мясо подействовало опьяняюще. Засверкали припрятанные бутылки: пожитки можно было выбросить, выпивку — никогда. Хромец Вальдивия, увидев в кондоре отдаленного родственника попугая, смертельно возненавидел его, вспоминая о своих детских мучениях, — и пнул поверженного гиганта с такой силой, что искалеченная нога стала нормально сгибаться. Так он и жевал мясо, счастливый, прохаживаясь по каменному карнизу и показывая всем, что хромота его уменьшилась наполовину. И действительно, правая нога теперь работала нормально, но левая, как и прежде, была согнута под тупым углом. Поэтому Вальдивия ковылял, вызывая у окружающих приступы морской болезни. Его заставили сесть, ударив несколько раз птичьими костями. Непомусено воспользовался этим, чтобы выразить свой протест против создавшегося положения. Они идут тернистым путем, преследуемые Парками, из-за него, лощеного, напыщенного, безмозглого, в котором нет ни грамма от подлинного поэта и весьма много от оппортуниста (все видели, с какой быстротой он переметнулся на сторону противника), но, тем не менее, его считают за равного, позволяя вкусить от сочной плоти Vultur Gryphus, и если он заслужил этого, с честью приняв бой, дабы продемонстрировать, что в решительный момент интеллектуалы, пусть даже и лишенные очевидных достоинств, мгновенно откликаются на призывы о помощи, то все же не должен принимать предложенного ему куска, ибо по-прежнему закутан в мантию своей вины. То, что Виуэла не преследовал его с самого начала, — в порядке вещей, поскольку его смехотворные вирши, конечно же, могли вызвать не революцию, а лишь взрыв хохота. Но быть не изгнанником, а жалким метателем тортов в погоне за славой, недостойным карьеристом в поисках лазейки, ведущей в Историю, — вот это невыносимо. Кары! Он просит для себя кары!..
Виньяс говорил бы и дальше, но его силой усадили рядом с Вальдивией. Ему следует понять, что все их путешествие — это приобщение к божественной благодати и каждое происшествие на этом пути — священно. Что брошенный им торт — следствие вмешательства высших сил. Что все принимают преследования как должное. Пусть Виньяс наконец