резкого, сухого толчка, ощутила стыд и неловкость — и поняла, что непоправимо фригидна. Сама она считала, что ее спасла прирожденная элегантность. Поездки в Париж, общение с декадентскими поэтами, притирания из овощей позволили ей идти по поверхности жизни, наблюдая мир сквозь полог паланкина. Себялюбивая лисица! Она родила Хумса в шесть месяцев — но он выжил, помещенный в инкубатор. Когда его земное существование стало свершившимся фактом, родительница подыскала для него кормилицу, трех служанок и ворох розовых нарядов. Она даже не поинтересовалась, какого пола младенец: ей нужна была дочь, которая со временем станет точной копией матери.
Зум повернулся к нему спиной и поспешил за товарищами, которые, укрывшись под навесом, сели вокруг костра, разведенного индейцами из приготовленного загодя сухого дерева. Хумс видел, как Зум, скользя между теней и отблесков пламени, присоединяется к сидящим, навсегда исчезая из его жизни. Он присел на каменистый выступ и, вынув из кармана Пимпи — свою любимую куклу, — стал укачивать ее. Тогда, в семь лет, его по-прежнему одевали девочкой, расчесывали длинные кудряшки. Мать вошла в детскую, погляделась в зеркало, обнаружила на лице тонкую сетку из линий, которые грозили скоро обернуться морщинами. Глубокий вздох. «Тебе нравятся куклы?» — «Да, Офелия». (Ему запретили говорить «мама».) — «Смотри, сейчас я заведу будильник. Через час он зазвонит. Стань вон в тот угол и не открывай шкаф. Я запрусь в нем, поколдую и превращусь в куклу. Ты можешь положить меня вместе с другими игрушками и играть со мной, сколько захочешь». У него было двадцать семь кукол, каждая с полным комплектом нарядов. Хумса охватила жалость к Пимпи: когда у него появится эта громадина, она перестанет быть самой главной. Ах, как хотелось подсмотреть, что делается в шкафу! Это не шутка: Офелия никогда не разыгрывала его. Значит, она и вправду станет фарфоровой. Часы зазвенели: ожидание закончилось! В нетерпении Хумс открыл дверцу — и нашел труп матери со вскрытыми венами. Суббота, ливень, осень, темнота, разлука, узда. И она хотела, чтобы сын принял ее за куклу — ее, залитую кровью! О, с каким бешенством он топтал своих верных приятельниц! Невезение, паралич, холодная вода, правая нога. Волдыри ныли. Он произвел над собой усилие — но не смог достичь бесчувственности. Когда-то Хронос пожрал свое дитя, а теперь Зум избивает его. Оникс, Сатурн: его судьба сейчас свершится. Кара за то, что он так и не научился любить. Но раньше надо было научиться прощать. Как же должен был страдать Зум — невольная жертва равнодушия Офелии к сыну! Хумс взмолился: пусть его слезы превратятся в кровь, пусть он умрет обескровленный, как мать! Как она, как она, как она! И никак иначе!..
Темнота понемногу растворялась в утреннем свете. Ручьи, вода в которых напоминала кофе с молоком, сбегали по каменистым склонам. Куда же идти? Непонятно! Десны зарубцевались, словно на месте выбитых зубов всегда зияла пустота. Если его собственное тело так неблагодарно к нему, чего же ожидать от других? Хумс благословил бурные потоки. Да унесут они его и всех остальных вместе с ним, ведь все они — ненужный мусор, и звон будильника обозначал начало Страшного суда. Внезапно на память пришла картинка, украшавшая корпус часов: одинокий рыбак, слепой (судя по темным очкам), сражался во тьме с гигантским спрутом. Когда Офелия подарила ему эту вещицу, он спросил:
— А где у спрута сердце?
— В черном сундучке на дне моря, сынок!
— Значит, рыбак никогда его не одолеет?
— Он должен нырнуть и плыть под водой, пока не встретит сундучок. Тогда надо взломать замок и ножом проткнуть сердце.
Злодейка! Она лишила его всяческой надежды! Как слепец может отыскать черный сундук во мраке морских глубин?
Хумса охватил нервный смех. Он потрогал десны языком: в семь лет этих зубов тоже не было. Офелия вырвала их, не дожидаясь, что они выпадут сами, и потом клала в чай, уверяя, что это ее любимый сахар, что от обычного она полнеет. Снова ловушка! Прошлое продолжает давить! Это уже слишком: он должен умереть на яйцевидной скале, он, так и не сумевший выбраться из яйца. Покончим с этим! Он выбрал утес повыше, забрался туда и кинулся в пропасть вниз головой.
Падая, Хумс закрыл глаза и на краткий миг обрел спокойствие. Он сдавался на милость судьбы. Комедия с переодеваниями завершилась. Занавес. Забвение. Лучше, если его найдут с закрытым ртом, так будет достойнее… Прости меня, Зум…
Но ожидаемого не случилось. Хумс остался в живых, зависнув в воздухе.
Какого черта военный оркестр играет «Ты — банановая шкурка, я тебя топчу, топчу»? Музыканты хреновы! Знают ведь, что его супруга ненавидит самбу любого вида! Он послал министра просвещения сделать внушение директору оркестра. Это подействовало: зазвучала «Аве Мария» Шуберта. Когда Пили возвращалась из своего ежемесячного путешествия специальным рейсом, аэропорт обычно бывал полон народу. Но на этот раз самолета ждали только он, пара министров и руководство тайной полиции. Вместе с накупленной одеждой супруга везла собак. Пили, как и всегда, оказалась на высоте. В венах ее текло золото: за плечами имелось три поколения еврейских банкиров. Виуэла познакомился с ней во время президентской кампании: тогда этот мерзавец Нерунья облизывал ему задницу чтобы заполучить долбаное сенаторское кресло. Да, в те времена Виуэла был не «вонючим выкормышем американских империалистов», а «национальным святым». Компартия сожгла множество книг, но по рукам ходили списки прославившей Нерунью поэмы: «Народ назовет тебя святым Геге!». Для этого проныры он был не меньше, чем архангел… Нерунья наделял его всеми возможными добродетелями, лишь бы пролезть во власть. Но он отомстит — и отомстит красиво. Он сожжет собрание сочинений Неруньи, все экземпляры, до одного, и в историю войдет только ода в честь Геге. Тогда, познакомившись с этой одой, Пили явилась к нему на прием, положив на письменный стол обручальное кольцо и чек, от которого перехватывало дух. Поэма убедила ее именно свей фальшью, своим идиотизмом: такие стихи и нужны народу. Его провозгласят святым. Отлично. Пили поставила на него. Ей хотелось стать президентской супругой и показать Еве Перон, что такое быть настоящей светской дамой. И в самом деле, после победы Геге на выборах Пили — для контраста с колоссальным гардеробом Евы — всегда показывалась в одном и том же костюме: строгий пиджак, простая темно-синяя юбка, бежевая блузка с высоким воротником, туфли на низких каблуках, скромное жемчужное ожерелье. Конечно же, никто не знал, что у нее триста одинаковых костюмов. Да! Его жену снедала жажда власти,