— А уж врали-то, врали! — не унимался Арсений. — Такого нам из него ангела изобразили перед выборами…
— Почему врали? — благостно осведомился Оборышев. Безумное праздничное утро кончилось, и теперь он отдыхал от трудов праведных.
— Это ты меня спрашиваешь почему? — взвился заводной Сторицын. — И на храм-то он пожертвовал!..
— Пожертвовал…
— И набережную озеленил!..
— Озеленил…
— И дороги в порядок привёл!..
— Привёл…
— Та-ак… — опасно откидываясь на спинку хлипкого металлического стула, зловеще протянул Арсений. — А теперь, значит, выясняется: и взятки-то он берёт!..
— Берёт…
— И с криминалитетом якшается!..
— А как же…
— Нет, я так не могу! — взревел член Союза писателей, оборачиваясь к стойке. — Леночка, будь добра, налей и мне сто грамм!
Действительно, беседовать с Мстишей… Чёрт, придумают же имечко — даже и не выговоришь! Так вот, беседовать с Мстишей на патетические темы было всегда крайне затруднительно, особенно если он поднимал на тебя исполненные сожаления глаза — и делалось вдруг неловко.
Чокнулись. Арсений с маху ополовинил стопку. Мстиша, как всегда, чуть пригубил.
— Родимые пятна социалистического реализма, — с прискорбием подытожил он. — Положительное — положительно, отрицательное — отрицательно.
— А разве нет? — страшно выкатывая глаза, вопросил прозаик.
Этот являл собою совершенно иной образчик реликтовой фауны. Если Мстиша Оборышев смотрелся в писательском баре несколько чужеродно, то Арсений не просто соответствовал интерьеру — он был его неотъемлемой частью и, казалось, выцветал вместе с ним.
Первую книгу Сторицын издал в те ещё времена, когда члена Союза писателей с первого взгляда трудно было отличить от члена Правительства. Естественно, что вскоре Арсений уже не ходил, а шествовал, не говорил, а вещал — словом, полностью осознал свою персональную ответственность за судьбу России. Спросишь его, бывало, который час, — ответит не сразу: призадумается тревожно, затем одарит испытующим взглядом из-под привскинутой брови, словно бы недоумевая, как это тебя могут интересовать подобные мелочи. Вздохнёт, вздёрнет обшлаг рукава — и оцепенеет над циферблатом, озадаченный мельтешением мгновений. Сам-то он привык мерить время веками.
Подсекли злые люди становую жилу русской литературе, а заодно и Арсению Сторицыну. Поредела его уникальная библиотека, потускнела позолота лауреатского значка, а под пиджаком взамен солидной рубашки с галстуком возникла призовая маечка, пересечённая надписью «фанта». И с каждой новой перелицовкой прозаик терял прежний лоск, становясь, мягко говоря, всё современнее.
— Ты мне одно скажи, — наседал правдолюбец Арсений. — Где вы, друзья, наврали? В хвалебных передачах или в разоблачительных?
Мстиша уныло шевельнул свечными наплывами бровей.
— Дьявол и телевидение, — изрёк он, — если и врут, то исключительно с помощью правды.
Умение ставить собеседника в тупик было у него, надо полагать, врождённым. С вилкой в руке Арсений Сторицын вопросительно уставился на развесистое хрустальное бра — наследие сталинского ампира, каким-то чудом пощажённое бесчисленными ремонтами.
— Возьми любой кадр, — миролюбиво предложил Оборышев. — Правда? Правда. Враньё возникает лишь на уровне монтажа. Стало быть, что? Стало быть, враньё состоит из правды.
— Нет, позволь! — снова обрёл дар речи Арсений. — Как это из правды? Меня, допустим, ты ни в чём разоблачить не сможешь! Монтируй, не монтируй…
— Это почему же не смогу? — опешил Мстиша.
— А в чём?
— Да уж найду…
— Найди!
Мстиша озабоченно заглянул в свою стопку, словно обнаружив в ней соринку. Сосредоточился.
— Закончил повесть, — с горечью поведал Арсений. — О живых людях… А издательство вот-вот коммерческим сделают… И на что жить? Дачу продать? Кому она нужна!.. Леночка! Налей ещё пятьдесят под карандаш. Отдам-отдам — мне сегодня Алексей Максимович от литфонда на бедность подкинет. Аж целых пятьсот рублей… Так в чём ты меня разоблачать собрался, Мстиша?
— Знаешь, — задумчиво молвил тот. — Тут наш национальный праздник приближается…
— Это какой?
— Ну… День дурака. Первое апреля.
— Приближается! Ещё февраль не кончился… И что?
— Ставь бутылку — разоблачу… Нет, ты не боись. Под занавес скажу: шутка, мол. Дескать, с первым вас апреля, дорогие горожане…
* * *
В бар заглянуло смуглое личико сатанинских очертаний. Легок был на помине лирический поэт Алексей Максимович Тушкан, глава агонизирующего литфонда.
— Здорово, Сильвестрыч, — бодро приветствовал он Арсения. — Ого! У вас тут что, интервью?
Перескочил порог и явился во всей красе — как из табакерки. Ни дать ни взять, Мефистофель в миниатюре. Увеличить раза в полтора, сменить жестяной теноришко на глубокий бас, плащ через плечико, шпагу на бедро, пёрышко в берет — и прямиком на оперную сцену.
— Я интервью… — мечтательным эхом откликнулся Мстиша. — Ты интервьёшь… Он интервьёт…
— Это меня уже от вас интервьёт!.. — огрызнулся мелкий лирический бес, водружая на свободный стул портфель, набитый столь туго, что его хотелось сравнить с бумажником. От безденежья — чего ж не сравнить?
— Здорово, Лёха… — благосклонно пророкотал приосанившийся Арсений Сильвестрович. — Вовремя ты, вовремя…
Портфель открыли. Понятно, что обилия купюр внутри не обнаружилось. Папки, папки, папки — и в каждой, надо думать, чья-нибудь рукопись. Вот делать нечего людям…
Затем из тесноты портфельного нутра был бережно высвобожден тоненький пластиковый пакет с ведомостью и немногочисленными сотенными бумажками. Спрессованный манускриптами, он, казалось, имел теперь всего два измерения. Идеальная плоскость — хоть на уроках геометрии демонстрируй.
— За неимением крови пишем чернилами, — провозгласил, а может, процитировал кого-то Сторицын, ставя подпись где надо. — А ты что ж, собачий сын, не снимаешь? — надменно оборотился он к Мстише. — Взялся разоблачать — разоблачай…
Необходимо приостановиться и сделать пояснение. В самом начале своей неголовокружительной карьеры Оборышев около года работал редактором, но с корочками корреспондента-кинооператора. Такое случалось частенько, однако настырный юноша, должно быть, ненавидя по молодости всё номинальное, и впрямь освоил смежную профессию. Как известно, телевизионщики подобно иеговистам всегда ходят парами. Оборышев же несколько раз ухитрился сдать материал, будучи един в двух лицах. А когда ему принимались пенять, что негоже, мол, — невозмутимо предъявлял удостоверение. Потом, разумеется, редакторское место для него сыскалось, но камеру из цепких рук Мстиша так и не выпустил.
— Сейчас, — покорно согласился он, освобождая объектив от крышки.
— Вы что, с ума сошли? — завопил лирик с портфелем, пытаясь прикрыть ведомость безнадёжно узкой ладошкой. — Приключений на свою голову ищете?..
Так и не выбрав, которую графу следует прежде всего утаить от общественности, он наконец сообразил по-ментовски заткнуть жерло объектива в целом.
— Отлично, — сказал Мстиша, опуская камеру. — Снято.
* * *
Тушкана еле убедили, что это была шутка, — и остервенело осунувшийся поэт сгинул, не оставив даже запаха серы. Ему ещё предстояло облагодетельствовать сегодня по меньшей мере трёх малоимущих литераторов. Дурацкие, согласитесь, шуточки: обиваешь пороги, клянчишь, изворачиваешься, с ведомостями химичишь, а им тут, понимаешь ли, хаханьки…
— Пересчитай, — посоветовал Мстиша.
Арсений машинально пересчитал пять сотенных, а когда поднял глаза, то увидел, что его снова снимают, причём как-то не по-людски — от бедра. Вроде бы из-под полы.
— Что, пацан? — ворчливо осведомился он. — Тебе, небось, такие крутые бабки и во сне не снились?
— Хотелось бы всё-таки знать, — занудливым ревизорским голосом поинтересовался Мстиша, перехватив камеру как положено, — за что вам были сейчас выплачены деньги.
— Это не деньги, — буркнул прозаик. — Это слёзы.
— А всё-таки: за что?
— Ну, хватит, хватит! — нахмурясь, прикрикнул Арсений. — Подурачились — будя… Леночка! Давай-ка, лапушка, рассчитаемся. Сколько там за мной?
— Хватит так хватит, — не стал противиться покладистый папарацци и поставил камеру на стол — далеко не откладывая.
Взяли ещё по пятьдесят капель и по салатику. Потом ещё по пятьдесят. После расчёта с барменшей вспомоществование от литфонда заметно приуменьшилось. Прозаик пригорюнился.
— И что обидно, Мстиша, — с болью в голосе покаялся он. — Демократию-то я принял без колебаний…
— Как Маяковский революцию, — понимающе кивнул тот. — Моя демократия.