Эйприл запрокинула голову, показав два ряда идеальных зубов, глаза ее превратились в блестящие щелочки, и смех ее жемчужинами рассыпался по комнате.
— Не… неспо… — пыталась она выговорить, — неспособностью…
Это была истерика. Хватаясь за мебель, чтобы не упасть, Эйприл бродила по комнате и безудержно хохотала. Фрэнк растерялся. В кино истеричных женщин мужчины успокаивали пощечинами; но киношные мужчины сами всегда были спокойны, что оправдывало раздачу оплеух. Фрэнк не был спокоен. Он остолбенел и лишь по-дурацки щелкал челюстью.
Наконец Эйприл рухнула в кресло, и Фрэнк предположил, что теперь хохот сменится слезами, как обычно происходило в кино, но он угас, словно никакой истерики не было, а просто человек отсмеялся после забавного анекдота.
— Ох, воистину ты златоуст, Фрэнк, — сказала она. — Если б можно было говорильней черное превращать в белое, лучше тебя никого бы не нашлось. Значит, я полоумная, раз не люблю тебя, да? Смысл такой?
— Нет. Не такой. Ты не полоумная, и ты меня любишь. Вот какой смысл.
Эйприл встала и попятилась от него.
— Но я тебя не люблю. — Глаза ее сверкали. — Мне противен один твой вид. Если ты ко мне подойдешь, если ты меня коснешься, я, наверное, закричу.
Тогда Фрэнк подошел и коснулся ее.
— Послушай, мал… — начал он, но Эйприл, спокойно глядя ему в глаза, завизжала.
Фальшивый, однако пронзительный и очень громкий визг заполнил весь дом. Когда он стих, Фрэнк заорал:
— Да пропади ты пропадом со своей гнусной, отвратительной… Куда, тварь!
Эйприл шмыгнула в сторону и загородилась стулом, который Фрэнк вырвал и шваркнул о стену, сломав его ножку.
— И что теперь? — подзуживала Эйприл. — Ударишь? Чтоб показать, как любишь меня?
— Нет. — Фрэнк вдруг почувствовал в себе огромную силу. — Не беспокойся. Пачкать о тебя руки не стану. Слишком много чести. Ты пустышка… — От сознания, что детей нет и никто не придет, голос Фрэнка роскошествовал в гулком доме, набирая звучность. — Никчемная скорлупа, под которой ни хера нет… — Впервые за долгое время появилась возможность для открытой полномасштабной схватки, и Фрэнк, задыхаясь и кружа по комнате, вовсю ею пользовался. — Какого хрена ты живешь в моем доме, если так меня ненавидишь? А? Отвечай! На хера ты носишь моего ребенка? — Совсем как Джон, он выставил палец на ее живот. — Чего ж ты от него не избавилась, когда могла? Так вот что я тебе скажу… — Сжимавшая горло лапа чуть ослабила хватку, и потому его слова, выговоренные тщательно и спокойно, прозвучали с небывалой искренностью: — Лучше б ты его скинула.
Получилась отличная финальная реплика. Перед глазами все плыло, когда Фрэнк стремглав бросился из гостиной, проскочил через холл и влетел в спальню, где пинком закрыл дверь и, плюхнувшись на кровать, саданул кулаком в ладонь. Вот так вот!
Здорово сказал. Но так ли это? Он вправду этого хотел?
— Да! — прошептал Фрэнк. — Да, да, да!
Он шумно дышал ртом, сердце стучало, как барабан; Фрэнк сомкнул пересохшие губы, сглотнул, и теперь слышалось одно лишь его сопение. Понемногу оно стихло, бешеный ток крови унялся, и Фрэнк стал различать окружающие предметы: оконные шторы, подсвеченные заходящим солнцем, яркие пузырьки и флаконы на туалетном столике, белую ночную сорочку Эйприл в платяной нише, где аккуратно выстроились туфли на высоком каблуке, балетки и затертые синие тапочки.
Наступила тишина; Фрэнк жалел, что заточил себя в спальне, — хотелось выпить. Потом он услышал, как хлопнула кухонная дверь, за ней сетчатая, и его охватила знакомая паника: Эйприл уходит!
Фрэнк бесшумно пронесся к выходу, надеясь ее перехватить и что-нибудь сказать, все что угодно, прежде чем она заведет машину. Однако ни в машине, ни рядом с ней Эйприл не было. Она исчезла. Чувствуя, как трясутся щеки, Фрэнк обежал дом и обалдело собрался на второй круг, когда разглядел ее в рощице. Эйприл неловко взбиралась на холм; среди камней и деревьев она казалась совсем маленькой. Фрэнк припустил через лужайку, прыжком одолел каменный заборчик и стал продираться сквозь кустарник, тревожась, что она и впрямь спятила. Кой черт ее туда понес? Вот сейчас он ее догонит, повернет к себе и увидит идиотскую улыбку вкупе с бессмысленным взглядом…
— Не подходи! — крикнула Эйприл.
— Послушай…
— Не подходи, я сказала! Неужели и здесь не дашь мне покоя?
Отдуваясь, Фрэнк остановился в нескольких ярдах ниже по склону. Слава богу, не рехнулась, взгляд ясный. Но здесь скандалить нельзя — их отовсюду видно и слышно.
— Эйприл, я ляпнул сгоряча. Я вовсе не хотел того, о чем сказал, правда.
— Все балаболишь? Что ж надо сделать, чтобы ты заткнулся? — Она обхватила ствол дерева.
— Спустись, пожалуйста. Чего тебя туда понесло…
— Хочешь, чтобы я опять заорала? Изволь, если скажешь еще хоть слово. Обещаю.
Если она завопит, ее услышат в каждом доме на Революционном Холме. Услышат и за Холмом, у Кэмпбеллов. Фрэнку ничего не оставалось, как в одиночестве тем же путем вернуться в дом.
Через кухонное окно он мрачно следил за Эйприл — сначала пригнувшись, а потом сидя на стуле, который задвинул в тень, чтобы самому оставаться незримым.
Она ничего не делала, так и стояла, прислонившись к дереву; в сгустившихся сумерках ее было уже трудно различить. Вспыхнуло желтое пламя, потом возник красный уголек сигареты; он описывал плавные дуги, затем погас, и роща погрузилась во тьму.
Фрэнк упрямо вглядывался в черневшие деревья, но вдруг совсем рядом увидел бледный силуэт, который через лужайку направлялся к дому. Едва успев скрыться в гостиной, Фрэнк услышал, что жена сняла трубку и набирает номер.
Голос ее звучал абсолютно спокойно:
— Милли? Привет… Ага, недавно ушли. Слушай, хочу попросить тебя об одолжении. Понимаешь, мне нездоровится, наверное, грипп, а Фрэнк совсем измотан. Ничего, если дети у вас переночуют?.. Ой, чудесно, Милли, спасибо… Нет, не беспокойся, вчера я их искупала… Я знаю, они обрадуются, им у вас очень нравится… Ну тогда пока. Утром я позвоню.
Потом она вошла в гостиную и зажгла свет, от яркости которого оба замигали и сощурились. Растерянность, охватившая Фрэнка, заглушила все другие чувства. Казалось, Эйприл тоже растеряна; она прошла к дивану и улеглась лицом к спинке.
Прежде в подобных случаях Фрэнк садился в машину и ехал куда глаза глядят, останавливаясь в каждом расцвеченном огнями баре, где высыпал деньги на мокрую стойку, угрюмо слушал долгие препирательства официанток с пьяными строителями, бросал монеты в лязгающий музыкальный аппарат, а затем снова на скорости пожирал ночь, покуда его не смаривала усталость.
Нынче на подвиги не тянуло. Беда в том, что раньше ничего подобного не случалось. Он был физически не в состоянии выйти во двор и завести машину, не говоря уже о том, чтобы сесть за руль. В ушах звон, ноги ватные — слава богу, что можно остаться под панцирем дома. Сил достало лишь на то, чтобы уковылять в спальню; однако, невзирая на отчаяние, он сообразил прихватить с собой бутылку виски.
Не раздеваясь, Фрэнк рухнул в постель и всю ночь пропотел в ярких кошмарах. Временами сквозь сон мнилось, будто Эйприл ходит по дому; под утро он разлепил глаза и четко увидел ее на краю постели. Или померещилось?
— Малыш… — прошептали его спекшиеся губы. — Маленькая, не уходи… — он взял ее руку, — …прошу, останься…
— Ш-ш-ш… все хорошо. — Она стиснула его пальцы. — Все хорошо, Фрэнк. Спи…
Ее голос и прохладная рука принесли волшебный покой, было уже все равно, сон это или явь, и Фрэнк нырнул в блаженное забытье без сновидений.
А потом пришла ярко-желтая боль подлинного одинокого пробуждения; на секунду возникла мысль не идти на работу, но тотчас вспомнилось, что сегодня «организационная встреча». Фрэнк соскреб свои дрожащие члены и доставил их в ванную, где осторожно подверг пытке душем и бритьем.
Пока он одевался, в сердце закралась нелепая беспричинная надежда. Вдруг это был не сон? Что если она и впрямь с ним говорила, сидя на краю постели? В кухне надежда окрепла. Зрелище изумляло.