Ковырнется раз другой на льду рыбина и застынет на морозе, вытаращив олубенелые глаза. К ранним январским сумеркам вокруг Сильвера валялись на льду штук пяток метровых поленьев-щук, десяток лещей, три судака.
Он и не заметил, как сползла на бережок белая «Нива». Из нее выкатились на лед три мужика и к нему. Сильвер всполошился, хотел было спрятать добычу в мешок, а они уж вот. Спереди дух алкогольный волной катится, за ним три этих темных мужика.
— Ты зачем дед нашу рыбу ловишь? Где у тебя разрешение? Это частный водоем.
— Рыба-то, ребята, горит, пропадает, — обеспокоился Сильвер. — Проруби вот нарубил, ей приток кислорода. Польза.
— Кончай, дед, мозги парить, — особенно наседал мордатый, красноперый, без шапки. — Ты, можно сказать, вор натуральный. Давай, тебе на уху оставим, а эту мы заберем.
— Ну-у, — поник над прорубью Сильвер. — Я с вами, ребята, не слажу. Калека безногий. Целый день тут мерз…
— Постой. А у тебя дочь есть? — Это уж другой, в очках, спросил.
— Есть, замужем она. За Егоровым, за егерем, — сказал и поджался: «Зря сболтнул. Кому только Венька не насолил. Пхнут в прорубь в шубе, в валенках и поминай как звали. К весне если найдут, и то хорошо.»
— Эт ты тесть самого киллера? — вытаращился Красноперый. — А чо ж ты, дед, молчал. Тогда ничо нам не надо. Замерз, может, погреешься? Витек, сбегай, там в машине. Зажевать чо, деду прихвати.
— Ты нам скажи, дед, скажи нам, — вился Красноперый. — Правда, твой зять в патронную гильзу влет из карабина попадает?
— Хо-го. Кто его стрелять-то по-снайперски научил, — Сильвер, выпив натощак сто грамм, воспарил надо льдом. — Он и этого бандюгу со ста метров промеж глаз ахнул.
— Да ну?
— Вот те и ну. Ему за это джип, в две твоих «Нивы» длиной, лакированный, пригнали. Ключи и дарственную на крыльцо положили. Он дурак, отказался.
— Ты уж ладно, дед, извини нас. Ничо ему не говори. Мы пошутили. Давай, еще выпьем.
— Да я не дойду. Мне еще «Запорожца» забрать надо.
— Тараса Бульбу что-ли?
— Ну-у. Резина летняя. Съюзил в кювет…
Подогнали «Ниву», зацепили. Обломок брига тросом вытащили.
— Езжай дед, да не лихачь!
По дороге домой хотел Сильвер заглянуть к своей ненаглядной Надюшке, но передумал. Не в форме. Домой вломился, бросил мешок с рыбой посреди горницы. Хрустел мерзлой одеждой:
— Зять у нас, бабк, в почете стал. — Флибустьера распирало от гордости. — Щас на озере налетели на меня трое. Рыбу отняли. Давай, говорит и его самого в прорубь спустим. А как сказал, что Егоров мой зять, они так и сели. Вина принесли, закуски. Пей — не хочу. До ворот довезли. Крутые все из себя. Красномордый там у них, в кожаном пальто, без шапки, прощения у меня просил. Прости, говорит, нас, дед. Зятю не жальси.
— Раздевался бы, грязь вон тает по полу… — себе под нос бормотнула жена. Но Сильвер расслышал, пыхнул бездымным порохом:
— Не нравится, могу уйти!
— Беги скорей, пока не растаял, — огрызнулась супружница. — Надька-одноночка чай все ворота растворила, ждет не дождется.
— Чо мне Надька, я и помоложе отхвачу.
— Хватай! Давно не лечился.
Начали в шутку, а разругались всерьез. Танчура забежала проведать. Кое-как помирила.
— Ну а вы-то на Новый год где гуляли? — полюбопытствовала мать.
— Дома сидели.
— Получче он?… На одной кровати спите?
— Все-то тебе надо знать, — дрогнул голос у Танчуры. — Молчит, как каменный. Из дома не выгоню. На двор выйдет, потупится, станет и стоит…
— К бабке долговской его свозить надо, полечить. Не иначе сглазили его. Я даже знаю, кто.
Глава вторая
Лезвие гололеда полоснуло и по стае. В сумерках у околицы рыскали темные, с поджатыми хвостами призраки. Лазали по мусорным кучам, столовским помойкам, где всегда можно было найти что-то съедобное. Но теперь все было облито льдом. Вот они, перед самым носом белеют кости, огрызок хлеба, ленточки картофельных очисток. Но морда смаху утыкается в лед. Псы в недоумении. Лижут прозрачную преграду. Другие ложатся на брюхо, изловчась, боковыми резцами грызут заледенелые картофельные очистки. Давятся голодной слюной. Рычат на мерцающие из черноты льда искорки звезд, похожие на лютые глаза чужака.
Стаю распинал голод. Раня лапы о лезвиенный наст, псы околицей обежали село. За годы жизни в лесах они одичали. Генетическая память возвратила им невостребованные среди людей качества диких собратьев.
Они бегут по-волчьи след в след. Первой трусит крупная темноспиная волчица. Пушистый хвост держит на отлете палкой. Оглядываясь, поворачивается всем корпусом. След у нее разлапистый, тупой. Кровное родство с собаками выдает передняя белая лапа.
Среди местных охотников давно вьется слушок про белолапую волчицу, будто бы она водит стаю бродячих собак. Но поговаривают об этом сквозь зубы, опасаясь стать посмешищем. Где это было видано: волк стал вожаком у собак. Это все равно, что волки пасли бы овечье стадо.
Стая останавливается у речного обрыва. Волчица заворачивает влево к ложбинке. Оседая назад и бороздя когтями наст, съезжает по склону на лед. За ней скатываются другие. Бегут дальше. Следом за волчицей трусит рыжеватый с боков кобель, немецкая овчарка. Люди его звали Кинг. На бегу он иногда касается носом хвоста волчицы. У него над правым глазом на черепе страшная вмятина. За ним бежит громадный Джим. Ветерок шевелит его косматую гриву. Издали он смахивает на льва. Клокастая, свалявшаяся комьями шерсть на боках, квадратная лобастая башка с огрызками ушей, пустые белесые бельмы глаз делают его страшнее собаки Баскервилей. Кавказец слеп. При спуске с кручи он смаху ткнулся в наст. И теперь морда его взблескивает в лунном свете каплями растаявшего снега. Слепой толкает Кинга. Тот на бегу взрыкивает. Кавказец отстает, пропуская вперед других. Пристраивается за братьями-гончаками. Гончаки-ублюдки резвы и миролюбивы. От голода животы у них подвело к спине, и оттого мощные грудные клетки похожи на проволочные каркасы, обтянутые рыжей кожей. За ними катится черно-белый спаниель. Когда он, резвясь, подпрыгивает, его набитые репьями уши всплескиваются, будто совиные крылья. Следом семенит с поджатым хвостом серая с черным пятном на морде дворняга. Она осторожна, хитра и труслива. Мальчишки прозвали ее Кабысдохом.
За ним, ломая строй вытянувшихся цепочкой собак, вприпрыжку на трех лапах, поджимая от холода то одну, то другую, ковыляет белый, с чепрачными черными пятнами на спине красавец сеттер. В поставе головы, во всей исхудавшей фигуре сквозит порода. Не один десяток поколений велся отбор, чтобы вырастить такую чудную особь. Некогда шелковистая шерсть на хвосте висит сосульками. От грустных ореховых глаз к губам тянутся заледенелые полоски слез.
Цепочку бегущих псов замыкает странное существо. Эдакая помесь шакала с акулой. Ни один бы кинолог не взялся определить его породу. Морда, покато перетекающая в череп, напоминает бультерьера. Но длинные лапы, могучая грудь и широченные плечи заставляют отказаться от этой мысли… Зло посверкивающие из глубины черепа глазки и мохнатые клочья шерсти на боках придают ему отдаленное сходство с гиеной.
Волчица обходит стороной черное пятно полыньи, взбирается на противоположный берег. В ноздри псам ударяет пряный запах навоза, кукурузного силоса и живого мяса. Они бегут вдоль длинного корпуса свинофермы. За стенами слышны возня и взвизги множества животных. Эти звуки и запахи распаренных свиных туш будят у собак голодную ярость.
Вожак ведет стаю к приземистому, на отшибе, зданию с высокой, на стальных растяжках трубой. Сквозь запах горящего угля пробивается едва уловимый желанный дух крови. Рядом с отапливающей ферму котельной находится деревянный пристрой — это убойный цех. Здесь царствует тот самый Подкрылок в своем заскорузлом от сохлой крови халате. Странное дело, когда он пасет коров, его зовут Подкрылок. На забое скота чаще обзывают Крыланом.
Когда до цеха остается метров сто, волчица оборачивается, прижимает уши. Стая садится на снег и ждет.