Читать интересную книгу Славянская Европа V–VIII веков - Сергей Алексеев

В преданиях о Краке (Кроке) есть еще один крайне интересный момент. И в польском, и в чешском сказании говорится о том, что власть вождя, за неимением наследников мужского пола, переходит к дочерям. О разделе власти дочерьми Крока у Козьмы Пражского уже говорилось. По Кадлубку же, после смерти Крака II, за неимением у него детей, власть приняла его сестра, дочь Крака I — Ванда.[673] Мотив этот не привлек бы особого внимания, если бы не его абсолютная уникальность в славянских преданиях о первобытном историческом периоде. Ни в преданиях, ни в иностранных источниках о женщинах-предводительницах у древнейших славян более нигде не упоминается. Мотив связан исключительно с дочерьми чешского «судьи» Крока и польского «короля» Крака. Такое удивительное совпадение не может не отражать какой-то исторической действительности.

Скорее всего, у хорватов действительно разрешалось наследование власти женщиной при отсутствии у правящего князя мужского потомства. Женщина, таким образом, также признавалась носительницей «божественного» начала, свойственного роду «Крака». При этом, кстати, допускалось дробление функций княжеской власти между наследницами (чешское предание о чародейке Кази, жрице Тэтке и судье Либуше). Эти обстоятельства, приведшие со временем, естественно, к прерыванию прямой мужской линии рода, запомнились и в Чехии, и в Малой Польше. Заманчиво было бы связать эту особенность политического устройства хорватов с их происхождением от некогда «женоуправляемых» сарматов.

Недаром Козьма писал о древних чешках: «В то время девушки этой страны достигали зрелости быстро: подобно амазонкам, они жаждали военного оружия и избирали себе предводительниц; они занимались военным делом так же, как и молодые люди, и охотились в лесах, как мужчины; и поэтому не мужчины избирали себе девушек в жены, а сами девушки, когда желали, выбирали себе мужей и, подобно скифскому племени, плавкам [т. е. половцам] или печенегам, они не знали различии между мужской и женской одеждой».[674]

Хорватский племенной союз начал складываться на землях северной Чехии и юго-западной Силезии после 568 г. В него входили, помимо собственно хорватов, также чехи, населявшие центральные области страны по нижней Влтаве. В союз, возглавлявшийся хорватскими «Краками», влились и другие, только возникавшие тогда племена северной Чехии и Силезии. Почти наверняка в хорватский союз вошли на первых порах сербы, исторически и этнически тесно связанные с хорватами. Первоначальные места обитания «западных» сербов также помещаются в Чехии, скорее на севере страны.[675] Племенное объединение в Центральной Европе во главе с западными «белыми» хорватами имеется в виду в преданиях, сообщаемых в Х в. Константином Багрянородным. Здесь оно выступает как «Великая» или «Белая» Хорватия.[676]

Причиной сплочения славянских племен северной Чехии под главенством хорватов, вне сомнения, явилась аварская угроза. Хотя основной натиск аварских орд был направлен против Империи, каган, разумеется, не забывал и о северных границах. Уже вскоре после закрепления авар в Паннонии они навязали «мир» на своих условиях славянам Поморавья. Раннее подчинение мораван каганату доказывается и переселением их на Балканы в ходе аварских войн, и тем, что именно Поморавье стало позднее центром так называемой аваро-славянской культуры Подунавья.

После подчинения мораван каганат стал представлять очевидную угрозу и для северных племен. Именно непрестанное давление авар стало стимулом к выселению части богемских словен на северо-запад, в междуречье Лабы и Заале. Этот переселенческий поток усиливался на протяжении второй половины VI в. Но чехам и другим племенам под главенством хорватов удалось отстоять и свои земли, и свою независимость. Значение хорватского племенного союза в западнославянской истории, однако, этим не исчерпывается. Исторические обстоятельства сложились так, что хорватское объединение явилось прямым предшественником чешской и одним из предшественников польской средневековой государственности.

Хозяйство, культура, общество

Вторая половина VI в. более богата объективными сведениями о внутренней жизни славянского мира, чем предшествующий период. Из авторов письменных свидетельств, прежде всего, обязаны мы этим императору Маврикию, создавшему в конце века свой «Стратегикон». В первой половине столетия Прокопий Кесарийский, описывая нравы славян, в немалой степени руководствовался общими представлениями о северных «массагетах» и их «гуннском нраве». Маврикий более осведомлен и более практичен. Это чувствуется уже в открывающей его очерк общей характеристике нравов славян: «Племена склавов и антов одинаковы и по образу жизни, и по нравам; свободные, они никоим образом не склонны ни стать рабами, ни повиноваться, особенно в своей земле. Они многочисленны и выносливы, легко переносят и зной, и стужу, и дождь, и наготу тела, и нехватку пищи».[677]

В этой характеристике — ни одного лишнего слова. Маврикий дает на основе имеющейся, многократно удостоверенной в военных действиях информации памятку для своих полководцев. То, что нам представляется — и в известном смысле справедливо — лестной оценкой славянских нравов, для ромея VI в. было необходимыми данными об опасном враге.

Точно так же, как необходимую информацию, необходимую уже для ромейских дипломатов, передает Маврикий сведения о славянском гостеприимстве: «К прибывающим к ним иноземцам добры и дружелюбны, препровождают их поочередно с места на место, куда бы тем ни было нужно; так что если гостю по беспечности принявшего причинен вред, против него начинает вражду тот, кто привел гостя, почитая отмщение за него священным долгом».[678] Редкостное гостеприимство славян подтверждается позднее многократно. Оно оставалось неизменным, несмотря на все военно-политические перипетии. Несомненно, — об этом можно судить и по известию Маврикия, — гостеприимство имело прочные основания и в обычном праве, и в верованиях. Месть за чужеземца являлась «священной» для гостеприимца. Памятуя о цели наставлений Маврикия, можно не сомневаться и в том, что имперская дипломатия и разведка не избегали пользоваться наивным первобытным обычаем угождения гостю в корыстных целях. Приведенное известие убеждает, кстати, в том, что эпизод с убийством дунайцами Добряты аварских послов был крайне нетипичен для славянского общества.

Характерно, что нигде (в том числе в очерке о быте и хозяйстве) Маврикий не разделяет и не противопоставляет словен («склавов») и антов. На взгляд ромея, славянские племена по-прежнему воспринимались в культурном плане как единое целое. Между тем, насколько можно судить по археологическому материалу, различия между отдельными славянскими культурами (пражской, пеньковской, ипотештинской) в описываемый период становятся четче.

Славяне в изображении Маврикия — скотоводы и земледельцы. «У них, — пишет он, — множество разнообразного скота и злаков, сложенных в скирды».[679] Это вполне соответствует археологическим данным.[680] О характере словенского хозяйства (правда, в областях, удаленных от границ Империи) во второй половине VI в. можно судить по материалам Бржезно. В здешнем стаде преобладал крупный рогатый скот. По костным остаткам, он составлял более половины (52 %) стада. Разводили (в гораздо меньших количествах) свиней и овец. Была в Бржезно и домашняя птица — в первую очередь куры, но также утки.[681] Коневодство играло в Бржезно крайне незначительную роль (менее 2 %).[682] Но в нижнедунайских областях во второй половине VI в. его значение возрастало, в частности, благодаря угону коней у ромеев.[683] Несомненно, что во многих славянских землях (особенно на востоке) разводили и коз, которых не было в Бржезно.

Пальчатая фибула

Из злаков Маврикий упоминает «в особенности» просо и пшеницу-полбу.[684] Это также абсолютно соответствует археологическим свидетельствам. Два названных злака преобладали на славянских полях. При этом в некоторых областях предпочтение отдавалось пшенице, в других — просу. Преобладание пшеницы отмечено, например, на поселении Бржезно, причем проса в здешнем зерновом материале менее 1 % (при 46 % пшеницы). На втором месте здесь ячмень, далее с большим отрывом следуют рожь и овес — но и их здесь больше, чем проса. Жители Бржезно разводили также бобовые — горох, чечевицу, вику, а также выращивали коноплю. Садоводство представлено сливой.[685]

В этот период в славянских землях все шире распространяется пахотное земледелие. В отличие от Прокопия, Маврикий ничего не говорит о частых перемещениях славян с места на места, характерных для времен подсеки и примитивного перелога. О постепенном переходе к двуполью свидетельствует сам факт длительного существования таких поселений, как Бржезно, или общинных могильников наподобие Пржитлук в Поморавье и Сэрата-Монтеору в Дакии.[686] О том же говорит и постепенное увеличение размеров словенских поселений.[687] Что касается антов, то они переходили к пашенному земледелию быстрее и почти повсеместно. У словен развитие техники земледелия сопровождалось совершенствованием пахотных орудий. Однако рала с железным наральником встречались преимущественно в зоне контактов с антами (в Поднестровье и Побужье) или германцами (в Чехии-Богемии).[688]