Читать интересную книгу День независимости - Ричард Форд

И, подняв, как она недавно, руки вверх, потягиваюсь и зеваю.

– Хочешь, я кофе сварю?

– Спящим я лучше веду машину, – отвечаю я и усмехаюсь – дурак дураком.

После чего с топотом ухожу по коридору, мимо зеленой охранной панельки – могла бы и покраснеть.

Салли следует за мной на расстоянии футов в десять, неторопливо, прихрамывая, из чего следует, что идет она босиком. Открыть выходную дверь она предоставляет мне.

– Ну ладно.

Я поворачиваюсь к ней. Она по-прежнему улыбается футах в восьми от меня, не меньше. А я не улыбаюсь. Пока я шел к двери, мне захотелось, чтобы меня попросили остаться, встать пораньше, выпить кофе и помчать в Коннектикут после ночи прощаний и, возможно, повторного рассмотрения моего дела. Я закрываю глаза и поддельно покачиваюсь, изображая: Надо же, а спать-то мне хочется сильней, чем я думал, возможно, я представляю опасность и для себя, и для других. Однако я слишком долго ожидал того, что должно было со мной случиться, и если теперь попрошу о приюте, Салли наверняка позвонит в Нептьюн, в «Кэбот-Лодж», и снимет для меня номер. Я даже мою прежнюю комнату обратно получить не могу. Визит сюда приобрел сходство с показом дома, в прихожей которого я оставляю визитную карточку – и ничего больше.

– Я правда рада, что ты заглянул, – говорит Салли. Боюсь, она может даже сказать: «Карточку положи вон туда» – и с этим вытолкать меня из двери, в которую я месяцы тому назад вошел, никому не желая зла. Обхождение похуже, чем с Уолли.

Однако она этого не говорит. Она подходит ко мне, стискивает выше локтей короткие рукава моей рубашки – теперь мы смотрим глаза в глаза, – крепко, без смущения целует меня и выдыхает – так слабо, что и свечу не погасила бы:

– Ну, всего.

– Всего, – отвечаю я, пытаясь подделать ее искусительный шепот, а вдруг получится «Здравствуй»? Сердце колотится.

Однако я уже обратился в историю. Выхожу из двери, спускаюсь по ступенькам. По бетонному, осыпанному песком пляжному променаду, сквозь слабые запахи жареного мяса, вниз по осыпанным песком ступеням, к Асбери-стрит, на другом, освещенном конце которой течет по Океанской авеню процессия счастливых любовников. Заползаю в мою «краун-вик», но, включив двигатель, вытягиваю шею, чтобы осмотреть темные машины, стоящие по обеим сторонам улицы, в надежде углядеть в одной из них другого мужика, кто он ни есть, если он есть, сидящего в своей военной форме на страже, ожидая, когда я уберусь, а он сможет вернуться по моим следам и получить законно принадлежащее мне место в доме и сердце Салли.

Но никакого соглядатая различить мне не удается. Кошка перебегает от одной череды припаркованных машин к другой. На одной из веранд Асбери-стрит помигивает лампочка. В большинстве домов горит свет, мягко гудят телевизоры. Ничто, ничто не внушает подозрений, думать мне не о чем, и нечему задержать меня здесь хоть на секунду. Я выворачиваю руль, сдаю машину назад, бросаю быстрый взгляд на мое пустое окно и врубаю мотор на полную.

6

Вдоль по чернильно-черному побережью, в мертворожденную, пропахшую океаном ночь, окна открыты, чтобы не дать мне заснуть. Штат садов, Ред-Банк, Матаван, Чиз-квейк, крутой подъем на мост через Раритан, к сеточке желтоватых огней Бриджтауна за ним.

Пробки, разумеется, вселенские. Некоторые американцы отправляются в летние увеселительные поездки лишь по ночам, когда «двигателю дышится легче», «копов поменьше» и «на заправках скидку делают». Развязка у Одиннадцатого съезда кишит красными тормозными огнями: прокатные машины, трейлеры, пикапы, микроавтобусы, прицепы, роскошные жилые автофургоны сбились там в кучу, их водителям не терпится попасть в какое-то место, которое не может ждать до утра, – в новый дом в Баррингтоне, в снятую на выходные хижину на озере Мемфремейгог, к подножию горы Уайтфейс, на семейную встречу в шале преуспевшего больше прочих старшего брата. Во всех машинах детишки, и все визгливые. Вот набитый под завязку дом на колесах, к багажнику прикручены свернутые спальники, все треклятое семейство стянуто ремнями безопасности так, что еле дышит.

Ну и к тому же сейчас самое начало месяца: сроки аренды кончаются, контракты закрываются, наступает время платежей. За окнами выстроившихся в очередь к развязке машин видны осунувшиеся лица водителей, озабоченных мыслями о том, оплачен ли такой-то чек, не звонит ли сейчас кто-то из оставшихся дома в полицию, сообщая, что вся мебель украдена, дверь взломана, кто-то влез без спросу в гараж, а номер удалявшейся по тихой пригородной улочке машины записан. Отпуск – событие не обязательно праздничное.

Стоит ли говорить, что как раз копов-то здесь пруд пруди. Впереди, на развязке, посверкивают синие мигалки, я приближаюсь к ним, оплачиваю дорожную пошлину и устремляюсь к Картерету, а за ним – к факелам нефтеперегонных заводов и охладительным ваннам Элизабета. Похоже, «Раунд-Хилла» я выпил на один бокал больше, чем следовало, и теперь щурюсь, вглядываясь в мерцающие огоньки, в стрелки «ДЕРЖИТЕСЬ ЛЕВЕЕ», горящие там, где в свете прожекторов трудятся меняющие дорожное покрытие ночные рабочие, – уплаченный нами дорожный налог работает и здесь.

По-умному, мне следовало, разумеется, просто-напросто запихать Салли в машину, запереть дом, включить сигнализацию и приступить к осуществлению новой стратагемы спасения гибнущей любви, тем паче что я точно знаю: какое решение ни прими, час спустя все обязательно сложится ему вопреки. После того как проходишь в жизни неразличимую, но критически важную точку (а при моем возрасте я прошел ее наверняка), от большинства твоих новейших решений в скором времени остается пшик, и в конечном счете ты делаешь то, что проще всего, черт его подери, или то, к чему питаешь наибольшую склонность. (На деле первое может перемешиваться со вторым и оборачиваться кучей бед.) В то же самое время тебе становится все трудней и трудней верить, что ты способен контролировать происходящее, строго придерживаясь принципов или дисциплины, – хоть каждый из нас и уверяет, что способен на это, и очень, очень старается. Проезжая мимо Ньюаркского аэропорта, я проникаюсь уверенностью, что Салли бросила бы все и поехала со мной, стоило мне лишь попросить. Как отнеслась бы к этому Энн – другой вопрос. Пол, не сомневаюсь, счел бы отличным. Он и Салли могли бы поладить и вступить в тайный сговор против меня, и кто знает, чем обернулось бы это для нас троих. Для начала мне не пришлось бы дышать сейчас в одиночку загаженным выхлопами машин и трубами металлургических заводов воздухом вентиляционного ствола, по которому я направляюсь к пустым простыням бог весть какого мотеля в бог весть каком штате.

Важная истина относительно моей повседневной жизни такова: я сохраняю изрядную маневренность, и потому мое личное время и местонахождение существенного значения не имеют. Когда бедная милая Клэр Дивэйн пришла в «Фазаний луг» на трехчасовую встречу со своей судьбой и попала под циркулярную пилу неудачи, мгновенно сработала целая сеть тревожных сигналов и страдальческих вскриков, свидетельств любви, привязанности, чести, – от севера до юга, от побережья до побережья. Самый жиг ее расставания с человеческой сущностью был сейсмически зарегистрирован всеми, с кем она соприкасалась. Если же в один прекрасный день я возьму да произведу в моих обычных обязанностях и делах полный поворот кругом – поеду в Трентон и ограблю там круглосуточный магазинчик или совершу заказное убийство, а затем улечу в Карибу, провинция Альберта, и там утоплюсь голышом в болоте, – никто и не заметит, что моя жизнь изменилась из ряда вон выходящим образом, и даже отсутствия моего не обнаружит. Пройдет несколько дней, возможно, недель, прежде чем кто-нибудь взволнуется на мой счет. (Это не означает в точности, что я не существую, – всего лишь что не существую в достаточной мере) И потому, если бы я не приехал завтра на встречу с сыном или появился бы с Салли, как последним провокационным добавлением к нашей команде, – да даже если бы появился в компании толстомясой циркачки или с коробкой плюющихся кобр под мышкой – все заинтересованные лица сделали бы из этого выводы самые минимальные, отчасти стремясь максимально сохранить личную свободу и маневренность, отчасти потому, что никто так уж пристально приглядываться ко мне per se[49] не стал бы. (Но это, разумеется, отвечает моим желаниям – неспешному характеру моей одинокой жизни в тисках Периода Бытования, – хотя может также означать, что laissez-faire не равнозначно независимости.)

Однако, что касается Салли, ответственность за события нынешнего вечера я беру на себя. Поскольку, несмотря на все мои прочие успешные трансформации, я все еще должен научиться хотеть по-настоящему. Ибо стоит мне провести с ней больше одного дня – переваливая Зеленые горы, или уютно устроившись на большом супружеском ложе в «Колониальной таверне», что стоит на поле сражения под Геттисбергом, или просто спокойно любуясь, как сегодня, огнями буровых вышек и траулеров Атлантики, – я всегда думаю одно и то же: почему я тебя не люблю? – что мгновенно заставляет меня пожалеть ее, а затем и себя, а это ведет к горечи и сарказму или просто к вечерам вроде нынешнего, когда оскорбленные чувства прикрываются внешними ухищрениями (далеко не достигающими, впрочем, чувств глубоких).