— Полежаевой булочку отнеси.
Принял за чистую монету.
— Я ей уже отнес.
Альфия подумала: «Это как с любимым артистом. Видишь его на экране, но даже мысли не возникает, что ночью ты можешь лечь с ним в кровать. Он существует сам по себе, ты — сама по себе. Надо так же смотреть и на Дмитрия».
— Альфия Ахадовна, а все-таки много у вас было больных, которые начинали лечиться на самых ранних стадиях болезни и потом выздоравливали? — Дима жадно откусывал булку и прихлебывал чай.
«Это он о Насте. А сам голодный, не лучше той кошки. Их бы с Володей соединить и потом разделить пополам. Они бы друг друга уравновесили».
— Мне неизвестно, чтобы кто-нибудь выздоровел.
— Ну неужели никто не выздоравливал? Такого просто не может быть! Иначе больница превратилась бы в хоспис!
— Наши хроники редко умирают. Они при правильном лечении живут долго. Что, собственно, и служит основным поводом для страшных переживаний добросовестных родителей. Жизнь большинства наших больных зависит от количества денег у близких. Много денег — они могут жить и лечиться. Мало денег — будут ходить по помойкам и спать в метро. Сами больные не в состоянии ничего произвести. Если еще до болезни или в период относительного благополучия им удается получить образование, при правильной поддержке они могут работать и даже заниматься несложным умственным трудом. А если образования нет, то им дорога в лучшем случае в дворники, расклейщики объявлений и что-нибудь тому подобное, пока не сорвутся. Многие начинают еще и пить. Тогда состояние становится еще хуже. Но… — Альфия набрала побольше воздуха в грудь, как перед решительным прыжком, — у твоей-то пассии есть материальная поддержка. Можешь не волноваться. Все будет о’кей. Натуральная «Ночь нежна».
Дима покраснел.
— Ночь нежна? А что это такое?
— Поразительно невежественна современная молодежь! — Альфия помешала ложечкой чай. — «Ночь нежна» — это роман. О молодом психиатре. Американце, попавшем примерно в такую же историю, как ты.
— А кто его написал?
— Фицджеральд. Фрэнсис Скотт.
— А у вас он есть?
Альфия встала, порылась в книжном шкафу.
«Чего у нее только нет», — подумал Дима.
— Держи. Библиотечная. Но из библиотеки сперта, честное слово, не мной. — Она протянула книжку Диме. — Если заиграешь, натравлю на тебя Молотка. Он будет ходить за тобой по пятам и беспрерывно канючить: «Отдай книжку Альфие Ахадовне, парень, а то убью!»
— А если не отдам?
— Тогда убьет, — Альфия решила опять напустить «сладкой жути». — Он такое уже проделал двадцать лет назад. Молотком. За что его, соответственно, и прозвали. Чистая правда.
Она потерла лоб. Розыгрыши и «жуткования» больше не доставляли ей удовольствия.
— Сейчас Молоток в остром отделении борется за порядок и справедливость. Письма президенту пишет с жалобами, что мы здесь в больнице поощряем тех, кто издевается над животными. Заодно наказы дает, как обустроить Россию. Но, в принципе, хороший парень.
— Я отдам. Не беспокойтесь. За ночь прочитаю и отдам.
— Здесь будешь читать? В общежитии?
Он задумался, как дипломатичнее ответить.
— В квартире скучно. Дома никого нет. Ездить далеко.
— А родители у тебя кто?
— Геологи. Нефтяники.
Все, что касалось родителей, плохих или хороших, действовало на Альфию как красный цвет на быка. Ее всегда взвинчивало даже упоминание чьих-нибудь родителей. И немудрено: у девочки, считавшей бабушку самым близким человеком, неминуемо должно было сложиться предвзятое мнение о семейных ценностях.
— Неужели нефть добывают? Прямо в Москве?
— Добывают. Но не в Москве. В Эмиратах. По договору.
— А-а-а, это солидно.
Почему-то разговор о родителях вдруг разозлил Альфию даже больше, чем булочка для Насти. «Баловень судьбы», — подумала она и занялась своими делами.
Ольга
Оля Хохлакова с утра мучилась вопросом: грешна ли ее душа? Вопрос этот казался ей очень важным и противоречивым. Душа представлялась Оле энергетическим столбом, который циркулирует по ее телу. Базируется в животе, где пупок, но, когда надо, перемещается в разные места. Как бы контролирует, где в организме что происходит. Если организм заболевает, на душе это сказывается плохо — она ведь должна быть сгустком постоянной энергии, а во время болезни энергия просачивается через внезапно открывающиеся, невидимые чужим глазам отверстия. Тогда душа теряет энергию, а этого быть не должно. Если Оля совершала только хорошие поступки — душа светилась ярко-белым изнутри и радовала Олю своим сиянием. Давала ей знать: все идет хорошо, жизнь проходит не зря. Если же Оля делала что-нибудь плохое, душа темнела, уже не горела, а как бы чадила. Это Оля называла грехом, и для Олиного тела это было очень плохо. У нее болела голова, навязчиво и постоянно гудела, будто поезд метро. И с эти гулом Оля самостоятельно справиться не могла, приходилось идти за помощью.
Вот и сейчас Оля сидела на постели и прислушивалась к нараставшему в голове гулу. Что она такого сделала, что он опять стал ее мучить?
Она закрыла глаза и спросила свою душу:
«Это за то, что я выкрала у Марьянки шоколадку из тумбочки?»
Душа на мгновение вспыхнула, и в Олиной голове раздался мужской голос:
«Нет».
Оля стала вспоминать другие прегрешения.
«За то, что я обещала Нинке за двойной обед вымыть коридор, а сама схалтурила — под кушетками не помыла, потому что наклоняться было лень, а обед сожрала?»
Другой голос, похожий на голос директора фабрики, где Оля когда-то работала, так же четко ответил:
«Нет. Не за это».
«Да и обед был невкусный», — вспомнила Оля.
Она напрягла все свои душевные силы и, очень стараясь не врать, спросила:
«Тогда, наверное, это за то, что я пишу молодому доктору любовные записки и приглашаю его на свидание? Я ведь знаю, что он любит Настю, а становиться поперек дороги чужому счастью — это грех, грех, грех!»
И женский голос, точь-в-точь как голос Альфии Ахадовны, строго проговорил:
«Да, Хохлакова, конечно, за это!»
«Но я не могу с собой справиться, не могу! Не могу!»
«Тогда иди к Нинке и сознавайся во всех своих грехах! Всех, всех, всех!»
Голос гремел в Олиных ушах, затмевал и свет, и воздух. Хохлакова зажала уши не в силах справиться с ним и стала раскачиваться на кровати. Как маятник — вправо-влево, вправо-влево, вперед-назад, вперед-назад.
И как-то поверх голоса возникла мысль: «Боюсь идти к Нинке! Очень боюсь! Она Альфие ничего не скажет, сама таблетку даст. Мне от таблетки будет плохо. Распухну вся, буду как бочка с говном. Альфия увидит — скажет: „Ничего не помогает, нужно электроразряд!“ А я не выдержу, сердце лопнет! Как можно электроразрядом лечиться, когда у меня все сердце в воде! И душа моя вылетит вместе с электроразрядом! А без души мне не жить! Не жить, не жить!»