Читать интересную книгу Год маркетолога - Игорь Симонов

Последнее замечание относилось в основном ко мне. Он, похоже, весьма и весьма радовался тому, что я больше никуда не спешу. Я пока еще не был уверен, что в этом есть повод для радости.

– Мой главный тезис, без понимания которого все остальное не очень понятно, заключается в том, что то, что мы по привычке называем кризисом, на самом деле вовсе никакой не кризис. Кризис, будь то политический или во время болезни, – это что-то достаточно быстротечное, он не может продолжаться месяцами. Тем более странно говорить о последствиях кризиса, откуда должно следовать, что он был и закончился. Когда был? Когда закончился? Политики столкнулись с непонятным явлением и пытаются объяснить его привычными терминами. У того, что сейчас происходит, две стороны – моральная и экономическая, и я полагаю, что экономическая сегодня вторична. В последние полвека все больше и больше людей втягивалось в раздувание мыльного пузыря. У любой финансовой функции уже появились первые, вторые, а потом и третьи производные, которые, как в фильмах ужасов, стали стремительно разрастаться и вести самостоятельный, причем довольно агрессивный образ жизни, стало возможным их покупать, продавать, закладывать, то есть получать за них реальные деньги. Тебе это известно лучше меня. Ты как раз один из тех, кто успешно способствовал раздуванию этого пузыря... это без всяких обид, надеюсь.

– Я внимательно слушаю...

– Хорошо. Вот оно росло, росло и лопнуло. Все испугались, потому что не знают, как теперь можно жить по-другому, да и не хотят жить по-другому. Отсюда понятная реакция властей – впихнуть в экономику столько денег, чтобы по возможности заклеить все дыры. Вопрос, откуда эти деньги взялись? Их же просто напечатали. Это то же самое, что давать тяжелобольному жаропонижающее, чтобы не было высокой температуры и не болела голова, но болезнь-то от этого не исчезает. Она является причиной температуры, а не наоборот. И эту болезнь никто не лечит, потому что не может поставить диагноз. То есть кто-то, наверное, знает диагноз, но он или они, скорее всего, не заинтересованы в том, чтобы его обнародовать. Болезнь слишком долго никто не лечил, все делали вид, что ее нет. Это издержки демократии: ответственность от срока до срока, дальше хоть трава не расти, а посередине срока, если рейтинги падают или чувствуешь, что могут начать падать, всегда есть возможность затеять войнушку. Мы стали слишком инфантильны, мы не хотим становиться взрослыми, чтобы не столкнуться с трудностями, не описанными в пособиях по маркетингу. Поэтому чуть что – бежим к психоаналитику. Просто для того, чтобы переложить ответственность на других. Так вот, я, конечно, не из тех, кто знает диагноз, но я знаю, что эта болезнь надолго. Бурный поток несет нас, но я не могу плыть по течению, поскольку не хочу оказаться там, куда он нас несет, а сил противостоять ему нет – ни у меня, ни у тебя, ни у кого. Есть только возможность осторожно, перебираясь с кочки на кочку, с камня на камень, вылезти на берег, обсохнуть и смотреть со стороны, как несется этот поток. Поэтому я и принял такое решение. Очень, кстати, компромиссное, потому что по-хорошему уезжать нужно было в Новую Зеландию или на Сен-Бартс, но Новая Зеландия далеко, а на Сен-Бартс нет денег.

– И ты обсуждал все это с Тессой?

– Конечно.

– И она согласилась с тобой, раз ты здесь?

– Да. Она поверила мне. У нее хорошее воспитание, и она настоящая женщина.

– Что означает...

– Что означает, что она слушает свое сердце, когда речь заходит о серьезных вопросах, и слушает своего мужчину, а не лезет искать советы в женских журналах и не обсуждает это со своей маникюршей.

– Я думал, что как раз настоящие женщины так и поступают – звонят подругам, советуются с маникюршей...

– Я понимаю, что ты шутишь, но это действительно одна из многих подмен понятий, которые произошли за последние полвека. Нет больше серьезных дискуссий, есть ток-шоу, на которых самое главное – хорошо выглядеть, быстро отвечать и смешно шутить. Я сам очень люблю шутить, но есть вопросы, которые требуют серьезного обсуждения, а к нему готово все меньше и меньше людей – в процентном отношении, я имею в виду. Людей в целом становится все больше, учителей, врачей, юристов тоже – только умных людей больше не становится, общий уровень снижается... ну и так далее.

– Ты рисуешь прямо-таки апокалиптическую картину. И это при том, что здесь такой чудесный воздух, такая вкусная еда, у тебя красавица жена, прекрасные дети... если не включать телевизор, то ничего из того, что ты сейчас разрисовал, просто не существует.

– Пока не существует. Это и есть та причина, по которой я здесь. Ты сказал про апокалиптическую картину, хорошо хоть не эпилептическую. Скажи, мне очень важно то, что ты скажешь, потому что ты принадлежишь к другому поколению, ты видишь другую картину? Какую картину ты видишь?

Мы дошли до дома. Я устал от непривычно долгой ходьбы, отец выглядел по-настоящему взволнованным. Не знаю, с кем он обсуждал грядущий апокалипсис, кроме Тессы, но сегодняшний разговор был для него действительно важен. Как всякому истинному ученому, ему нужен был оппонент, с ролью которого Тесса, по-видимому, не справлялась.

– Год назад я точно нарисовал бы тебе другую картину, – сказал я после того, как мы сняли куртки, обувь, сели за стол на кухне и я последовательно отказался от вина с сыром, фруктов и кофе и согласился на стакан воды.

– Год назад я сам бы, наверное, не решился нарисовать такую картинку, – задумчиво сказал отец, вставая из-за стола, чтобы налить себе кофе. – Но год прошел.

– Ты знаешь, я не смогу нарисовать тебе никакой картины. Твоя пугает, и это при том, что я понимаю, что вижу ее не целиком.

– Да, – сказал он, – ты прав. Полное название картины – «Конец западной цивилизации», столь же могущественной, какой была когда-то Римская империя. Только падет она от ударов варваров не с запада, как две тысячи лет назад, а с юга и востока.

– И не факт, что варваров, – грустно улыбнулся я. – Слушай, что-то ты на меня совсем тоску нагнал. Долго ждал, чтобы выговориться? Никто больше слушать не хочет?

– Да. Да, – кивнул он головой в такт моим словам, – никто не хочет слушать, никто не хочет думать, все верят в чудо. Евреи сами по себе помирятся с арабами, мусульмане в целом смирятся с нынешним распределением богатств на земле, китайцы перестанут размножаться, а начнут, так сказать, наоборот, английский язык в Америке снова станет главным, Обама принесет всем мир и покой и его выберут на второй срок, все получат наследство и начнут расплачиваться по кредитам и покупать новые автомобили, французские арабы примут решение жить на окраинах, ну и так далее... я действительно слишком загрузил тебя для первого урока. Моя ошибка.

– А что, будет еще и второй? Ты, кстати, в своем апокалипсисе ни разу не упомянул нашу с тобой родину. В ней-то какое чудо должно произойти?

– В ней должно произойти сразу много чудес, как, впрочем, и в Америке, разница лишь в том, что российские события давно уже не оказывают никакого реального влияния на мировой порядок. И если бы у России не было нефти и ракет, про нее давно бы забыли. Россия – это коммунальная квартира, единственная коммунальная квартира в подъезде, где все остальные квартиры выкупили добропорядочные буржуи, а эта никак не расселяется. Живет там такая старая бабка и говорит: здесь родилась, здесь и помру. Остальные соседи вроде бы уже согласны на окраину в отдельные квартиры переехать и top dollars[57] в придачу получить, но старуха сумасбродствует. А остальные жильцы ничего не могут поделать – даже ремонт в подъезде, потому что только договорятся, так в лифте кто-нибудь нассыт обязательно. И думают они: ну чего ремонт делать, все равно в лифте будут ссать. Так все и продолжается.

За окном остановилась машина, и из нее выскочили мои братья – Андрей и Никита, тринадцати и одиннадцати лет соответственно, в теплых куртках поверх футболок «Ювентуса». Красивые мальчики, если вообще так можно говорить о мальчиках. Они были как будто из другого мира, не того, про который с такой горечью рассказывал их отец. Такое смешение крови – русско-еврейско-ирландскоитальянской, воспитание, образование, три языка с детства, добрая любовь матери и требовательная любовь отца, а теперь и нежная любовь брата. Господи, им-то что делать со всем этим дерьмом. Я посмотрел на отца и прочел в его глазах те же мысли. Наверное, он долго-долго думал, прежде чем выбрать это самое лучшее, на его взгляд, из всех возможных худших решений.

Вечером Тесса отпустила нас в ресторан. Я предложил ей поехать с нами, но она покачала головой: «Он так долго ждал тебя, ты должен понять, что нужен ему сейчас больше, чем мы. Не старайся быть со мной лучше, чем ты есть. Ты и так хороший». Она поцеловала меня в щеку и засмеялась моему смущению: «Пойди, поиграй с мальчиками. Они так ждали, когда ты приедешь».