Черная Вдова звала приемного сына.
Он проснулся среди ночи. Дернулся, едва не свалившись с дерева, судорожно вцепился в толстый сук. Сердце колотилось в груди, как бешеное. Крашу казалось, что стук его слышен на лиги вокруг. В чаще ухнул филин, в ответ издалека долетел вой волков. Рысь, подумал мальчик. От нее не спасет высокое убежище. Лоб покрылся холодной испариной. Краш дрожал, и виной тому была не ночная прохлада. Лес, погруженный во мрак, жил своей жизнью. Шептались деревья под ветром. Шуршала звериная мелюзга, перебегая от одного эфемерного укрытия к другому. Над головой раздалось хлопанье крыльев. Пронзительно вскрикнула птица. Рядом, обвивая ветку, заструилась чешуйчатая лента. Замерла, стрельнула раздвоенным язычком — и скользнула прочь.
«Мне нечего бояться! — Краш перевел дух. — Я выжил в Шаннуране! Я пил молоко Черной Вдовы. У меня есть кинжал, которым я убил взрослого а'шури! Что мне жалкая плешивая рысь?»
Несмотря на все доводы, дрожь не унималась. Уши ловили каждый звук, каждый шорох. В конце концов он задремал, но сон его был чуток. Ни свет ни заря, разбитый и хмурый, до крови ободрав колени, мальчик сполз с дерева — и побрел куда глаза глядят. Надо найти Вульма, который оставил его умирать. Найти, убить и забрать Око Митры. О том, что ребенок — не соперник взрослому воину, Краш не задумывался. Ах, да, вспомнил он. Я собирался отыскать могучего волшебника и напроситься к нему в ученики! Хорошая идея. Я вполне могу искать Вульма и подходящего волшебника одновременно. Краш приободрился. Лес поредел, впереди возник крутой берег реки. По краю вилась укатанная дорога. Лучи восходящего солнца слепили глаза, привыкшие к темноте. От голода сводило живот. Отчаянно моргая, плача от рези под веками, он сослепу угодил в цепкие объятия ежевики. Колючки — это беда, но спелые, иссиня-черные ягоды… Перемазанный сладким соком, он выбрался из зарослей. При помощи кинжала соорудил пояс из лыка и берестяной туесок, куда сложил оброненные Вульмом драгоценности: два изумруда и золотую цепочку. Привесив туесок к поясу, спустился к реке. Утолил жажду, умылся; смыл с клинка следы крови.
Сунув кинжал за пояс, Краш решил, что имеет вид независимый и даже воинственный.
До трактира он добрался к вечеру, когда солнце коснулось снежной вершины Герагаса. В брюхе урчало. Саднили сбитые ноги. Дверь бревенчатого, похожего на жабу строения, была распахнута — в первую очередь, чтобы выветривался чад. Крыша из теса поросла мхом, над трубой курился дымок. У коновязи жевали сено две лошади. Казалось, трактир стоит здесь от сотворения мира.
Краш заковылял ко входу.
Низкий потолок затянуло копотью. К центральной балке подвесили колесо от телеги. На ободе чадила полудюжина свечей. Но даже такая роскошь не привлекала в трактир толпы народу: два мрачных бородача, да тощий парень в углу. Бородачи смахивали на братьев-разбойников, а парень, хлебавший из глиняной миски — на бродячего музыканта. Точно, вон и лютня у стены примостилась.
Трактирщик в засаленном фартуке встал на пути:
— Чего тебе, малец?
— Ужин! И переночевать.
— Деньги есть?
— Есть.
— Покажь.
Краш с опаской покосился на бородачей, но те пренебрегли мальчишкой. Тогда он сунул руку в туесок, нащупав цепочку. Золотые звенья масляно блеснули, ловя огонь свечей.
— Золото? — трактирщик понизил голос.
— Ага!
— Спер? У кого?
— Я не вор.
— Дай гляну. Фальшивая?
Выпускать цепочку из рук не хотелось. Но куда денешься? Заартачишься — трактирщик решит, что фальшивка, и прогонит взашей.
— Ты гляди… Настоящая. Чего за нее хочешь?
— Ужин, ночлег… еды в дорогу… И сапоги!
— Идет, — без торговли согласился трактирщик, и Краш понял, что продешевил. — Садись, сейчас жрать принесу.
Цепочка исчезла в кармане фартука. Угрюмое лицо трактирщика подобрело. На изрезанном ножами столе возникли две миски, с жарким и бобовой кашей, лепешка и кружка пива. Пиво Крашу не понравилось. Он хотел спросить воды, но раздумал. Сопляка, который даже пива не пьет, нигде не примут всерьез. Сделав второй глоток, больше первого, он накинулся на еду. Мясо… ыгх-х-х! — горячущее! И каша… Миски пустели с пугающей быстротой. Кружка — еще быстрее. Живот отяжелел, голова сделалась звонкой, как бубен. Мысли в ней бродили самые радужные. Все будет хорошо. Он выучится на волшебника, отыщет гада-Вульма… Может, мама до сих пор жива? Он вернет Черной Вдове драгоценное Око Митры, а за это а'шури отпустят маму…
Потянуло на двор.
Выбираясь из-за стола, он растянулся на полу. Устал, наверное. Ничего, облегчимся — и спать. Под крышей, как человек. На свежем воздухе закружилась голова. Краш три раза упал; поднимаясь, дивился собственной неуклюжести. Где тут нужник? Не в силах терпеть, он уперся рукой в столб коновязи, и с облегчением зажурчал. Потом хотел вернуться в трактир, даже двинулся на манящий огонек. Но огонь отдалялся, пока не исчез.
Тьма сгустилась, и Краш увяз в ней.
* * *
Очнулся он от поцелуев солнца. Застонал, заворочался, прячась от жгучих лучей. В мозгу бушевал пожар, выжигая голову изнутри. Открыв глаза, мальчик с воплем зажмурился. От пляски багряных кругов накатила тошнота. Краш лежал в придорожной канаве — по счастью, сухой в это время года. Приподнявшись, он с усилием сел. Сволочное пиво! Сейчас он вернется в трактир, заберет обещанную еду, сапоги… Может, купить лошадь? У него остались изумруды…
Туесок на поясе был пуст, как скорлупа выеденного яйца. И кинжал пропал. Бородачи ограбили, больше некому. Или трактирщик! Подмешал дурману в пиво, обобрал доверчивого гостя и бросил в канаве. Сунешься обратно — рассмеется в лицо. Сапоги? Какие сапоги?! Пойди, проспись, дурила!
С трудом Краш поднялся на ноги. Кулаки, вместо того, чтобы лупить в кровь гада-трактирщика, размазывали по лицу слезы — бессильные, злые. Прихрамывая, мальчик заковылял прочь от злополучного трактира.
Он брел на север.
Питался Краш ягодами, грибами, дикими сливами. Собирал орехи, суком-рогулькой выкапывал корни «земляной груши». Однажды придушил кролика, запутавшегося в чужом силке. Орудуя острым камнем, глотал сырое мясо — давясь, кашляя, боясь, что объявится ловец. Потом сутки маялся животом. К вечеру сворачивал с тракта, ночуя в лесу или роще. Спал на деревьях, но с закатом начало подмораживать. Проведя две ночи без сна, дрожа от холода, Краш плюнул на страх перед волками. В ворохе багряно-золотых листьев, пахнущих терпкой горечью, спалось не в пример теплее. Главное, соорудить «ложе» из сухой коры — иначе земля все тепло из тела высосет.
Хорошо ночевалось в стогу. Жаль, стога попадались редко.
Зарядили дожди — унылые, как похороны. Дорога раскисла, в самой густой чаще даже мышь не нашла бы сухого уголка. В деревнях мальчика встречали — хуже некуда. Изредка разрешали спрятаться в хлеву или в сарае с прохудившейся крышей. Подавали скудно, чаще без затей гнали прочь. Местная ребятня улюлюкала вслед, бросала в спину комья грязи. Собаки были добрее — облаивали, но близко не подходили.
«Надо идти в город. Маги в городах живут…»
Дальше мысли сворачивали в накатанную колею. Кто возьмет в ученики вонючего, худого, как скелет, оборванца? Чтобы глянуться магу, надо подобающе выглядеть. Отец любил это слово: «подобающе». Нужна приличная одежда. Да где ж ее взять — приличную? Тряпьем бы разжиться… Украсть? Поймают, изобьют, правую руку топором отрубят. Или в темницу бросят. В темницу — оно бы и неплохо. Крыша над головой, кормят… К темноте он привычный. Черная Вдова о нем заботилась, вылизывала. А люди — хуже тварей…
Мальчик не чувствовал коченеющих ног. Не замечал снежинок, срывавшихся из низких, набрякших туч. С упорством одержимого он шел на север. Зачем? Спроси кто — Краш не смог бы ответить.
* * *
Шагнув за околицу, он с ясностью смертника, взошедшего на эшафот, понял: эта деревня — последняя на его пути. Если и здесь не приютят, не бросят кусок хлеба — он ляжет, где стоит, и замерзнет.