Читать интересную книгу Послы - Генри Джеймс

И вот случилось так, что однажды утром, недели две спустя после того, как наш друг обедал на бульваре Мальзерб в обществе мадам де Вионе, ее дочери и прочих, судьба уготовила ему встречу, глубоко его взволновавшую. Он имел обыкновение, погружаясь в свои мысли, выхватывать взглядом, с почтительного расстояния, там и сям кого-нибудь из посетителей Нотр-Дам, наблюдая за которым отмечал какой-нибудь штрих в поведении, в манере каяться и простираться ниц в состоянии прощенном и благостном. Именно такую форму принимала его зыбкая нежность к людям, в степени выражения которой он, естественно, себя ограничивал. Никакого значения он этим упражнениям не придавал, но в то утро внезапно сам на себе испытал возможное воздействие со стороны некой дамы, словно застывшей под сенью одной из молелен и своей неподвижностью привлекшей его внимание, когда он вновь и вновь совершал свой обход. Она не простиралась ниц, не отвешивала поклонов, а словно замерла, как в столбняке, и эта полная неподвижность, ни разу не нарушавшаяся в течение всего времени, что он ходил, минуя ее и останавливаясь, говорила, как глубоко она поглощена тем, что ее сюда привело. Она лишь сидела и глядела перед собой, как и сам он любил сидеть, но, в отличие от него, избрав для этого место в самом сердце собора, вся ушла в себя, как никогда не умел он. Она не была здесь чужой, случайной посетительницей из тех, кто скорее берет, чем дает, а была своей, близкой — счастливицей, для которой все это обладало системой и смыслом. Нашему другу тотчас пришло на ум сравнение — девять из десяти получаемых повседневно впечатлений тут же сопоставлялись им с осевшими в воображении — сравнение с прекрасной мужественной героиней,[74] средоточием всех добродетелей, из старинного романа, с фигурой, о которой он столько слышал и читал, фигурой, которую, имей он склонность к драматургии, и сам бы возродил, описав ее стойкость, ее душевную ясность, ее погруженность в раздумье. Из прохода он видел только ее спину, тем не менее у него сложилось твердое впечатление, что она молода и привлекательна; к тому же голову — даже в священной сени — она держала с редкой верой в себя, со своего рода внутренней убежденностью в собственной последовательности, безопасности, неуязвимости. Зачем же она пришла сюда, если ей не о чем молить Всевышнего? Стрезер, надо признаться, мало смыслил в подобных делах, однако подумал: может быть, ее поза — результат полученного отпущения грехов, так называемой «индульгенции»? Что такое «индульгенция», он весьма смутно себе представлял, однако в пределах данного ему видения сейчас зрел воочию, какое живое чувство она и в самом деле вносила в установленный ритуал. Все это в значительной степени воплотилось для него в маячившей в отдалении женской фигуре, до которой ему не было никакого дела. Однако, прежде чем он покинул собор, его ожидал сюрприз, перевернувший ему душу.

Остановившись в середине нефа, он опустился на скамью и, вновь предавшись «музейному» расположению духа, попытался, запрокинув голову и устремив глаза ввысь, обобщить свои впечатления в удобных терминах Виктора Гюго, чьи произведения он, еще раз позволив себе отдаться радостям жизни, на днях приобрел — семьдесят томов в переплете, чудо дешевизны, которые, если верить хозяину лавки, ему уступили почти задаром — по цене, окупавшей разве что золотой обрез и красные с тиснением переплеты. Поблескивая в готическом сумраке своими неизменными очками, он безусловно казался достаточно глубоко ушедшим в благоговейное созерцание; на самом деле его мысль, поблуждав, уперлась в вопрос, куда среди и без того скученных накоплений вбить этот столь многообразный клин. Пожалуй, эти семьдесят красных с золотом томов окажутся самым существенным из всего, что он представит Вулету в качестве результата своей миссий. Возможность подобного оборота дел на какое-то время целиком приковала его внимание — приковала, пока он вдруг не почувствовал, что кто-то, незаметно приблизившись, стоит у него за спиной. Обернувшись, он увидел даму, которая, очевидно, желала с ним поздороваться, и тотчас вскочил, потому что дамой этой была мадам де Вионе — направляясь к выходу и проходя мимо, она его узнала. Она мгновенно и не без удовольствия отметила овладевшее им смущение, к которому, однако, отнеслась с пониманием и которое тут же рассеяла с искусством, присущим ей одной; смущаться же нашему другу было от чего: он признал в ней ту даму, за которой минуту назад наблюдал. Она и была той мерцавшей в сумраке молельни фигурой; она занимала его куда больше, чем о том догадывалась; но, по счастию, он вовремя сообразил, что ему нет нужды ей об этом докладывать и что ничего дурного, в конце концов, не произошло, Она, со своей стороны, дала понять, что их нечаянная встреча — благое стечение обстоятельств, а после ее: «Так вы тоже сюда приходите?» — от его неловкости, поначалу омрачившей неожиданную встречу, не осталось и следа.

— Я часто сюда прихожу, — продолжала она. — Я люблю здесь бывать. Но я вообще помешана на церквах. Старушки, которые при них живут, все меня знают. Да я и сама такая же, как они. И думаю, почти наверное, тем и кончу.

Поискав глазами стул, который Стрезер мгновенно ей пододвинул, она со словами: «Как я рада, что вам тоже нравится!..» — села подле него.

Он не стал скрывать, до какой степени очарован, хотя она и не досказала, о каком предмете идет речь, и его поразило, сколько такта, сколько вкуса в этой ее недосказанности: будто само собой разумелось, что им движет чувство прекрасного. В ней самой это чувство, он сознавал, выражалось в высшей мере неприметно и ненавязчиво; в том, как она экипировала себя для посещения собора и утренней прогулки — мадам де Вионе, несомненно, пришла сюда пешком; в опущенной вуалетке, чуть гуще обыкновенного — мелкий штрих, но существенный; в сдержанной строгости черного платья, сквозившего то тут, то там тусклым багрецом чехла; в пленительной скромности гладко причесанной головки; в обтянутых серыми перчатками руках, покойно сложенных на коленях. Она сидела, подумалось Стрезеру, будто в собственных владениях, любезно оказывая ему честь принимать у распахнутых ворот, за которыми во всю их ширь и во всей их загадочности простиралось ее имение. Когда человеку так много дано, ему легко быть до чрезвычайности обходительным, и в этот час нашему другу, пожалуй, открылась суть ее наследия. В его глазах она была романтична в такой высокой степени, какой сама и не подозревала; впрочем, он успокаивал себя, уговорив, что при всей ее тонкости, это его впечатление должно для нее оставаться тайной. Ему вообще претили тайны, и он чувствовал себя особенно неловко, зная, сколько терпения она проявляет к его бесцветной особе; тем не менее спустя десять минут, за которые он успел выказать не только бесцветность, но и умение слушать и слышать, от его чувства неловкости не осталось и следа.

Эти мгновения, скажем прямо, придали особый оттенок тому глубокому интересу, который возник у него, как только он убедился, что его собеседница и дама, чья поза перед еле освещенным алтарем так поразила его, — одно лицо. Эта поза как нельзя лучше отвечала той точке зрения на ее отношения с Чэдом, к которой он пришел, когда в последний раз видел их вместе. Теперь он мог твердо держаться принятой версии — он и будет ее держаться, а после того, что мгновение назад наблюдал, держаться ее будет ему, видимо, легко. Отношения, при которых одна из сторон вела себя подобным образом, не могли быть иными, как неопровержимо невинными. Не будь они невинными, она не ходила бы по церквам — такая женщина, если только она такова, какую, ему верилось, он в ней нашел, не посмеет нести в храм дерзость греха. Нет, она шла туда обрести непреходящую помощь, силы, мир души — высокую поддержку, которую, если ей было дано ее воспринять, находила там изо дня в день.

Они сидели, беседуя, — тихо, непринужденно, устремляя глаза ввысь — о великом соборе, его истории, его красоте — красоте, которая, по ее признанию, открывалась ей лучше не внутри, а снаружи.

— Не хотите ли, когда выйдем, обойти вокруг собора? Я не очень спешу и с удовольствием полюбуюсь на Нотр-Дам еще раз вместе с вами.

Стрезер заговорил о великом романисте и великом романе, о том, как они, в его представлении, восславили собор, упомянув, кстати, и о своей непомерно обременительной покупке — о семидесяти огненных томах, которые были для него — чересчур.

— В каком смысле чересчур?

— В смысле следующего шага.

Но еще не закончив фразу, Стрезер поймал себя на мысли, что, пожалуй, как раз и совершает этот следующий шаг. Ему не терпелось выйти наружу: созревшее у него намерение можно было огласить, лишь покинув стены собора, и он боялся, как бы, промедлив, не упустить момент. Она же, напротив, тянула время, длила приятную беседу, словно в ее планы входило воспользоваться их встречей, и это подтверждало истолкование ее поведения, ее тайны. Когда она созрела, как выразился бы наш друг, до вопроса о Викторе Гюго, сам ее голос с легким дрожанием, низкими нотами от торжественности того, что она произносила, вкладывал в слова смысл, который они сами по себе вряд ли несли. Помощь, сила, мир души, высокая поддержка — все это, сколь бы она их здесь ни обретала, имели бы для нее еще большее значение, ощути она хотя бы видимость того, что он верит в нее. В ее напряженном состоянии каждая малость была благом, и если уж ему довелось выглядеть в ее глазах прочной опорой, что ж, он останется при ней. Люди в беде хватаются за то, что рядом, и он, быть может, в итоге окажется ближе, чем более отвлеченные источники утешения. Вот к чему он пришел — иными словами, пришел к тому, что надо подать ей знак. Знак того, что — хотя это касается ее одной — он понимает, она может за него ухватиться. Раз она видит в нем опору, пусть подчас и достаточно шаткую в его собственных глазах, он сделает все, чтобы быть для нее таковой.