и радостная и вроде как любящая. Но хорошенько разглядеть ее мне не удавалось, бллин, и я не мог представить себе, кто это такая. Однако вдруг возникало очень ясное ощущение, что если я перейду из комнаты, где горит камин и накрыт стол, в соседнюю, то там как раз и обнаружу то, что мне на самом деле нужно, и тут все сошлось воедино — и картинка, вырезанная ножницами из газеты, и случайная встреча с Питом. Потому что в соседней комнате в колыбельке лежал гулюкающий младенец, мой сын. Да, да, да, бллин, мой сын. И вот уже я чувствую, как в груди появляется сосущая пустота, и сам же этому ощущению удивляюсь. И вдруг я понял, что со мной, бллин, происходит. Я просто вроде как повзрослел.
Да, да, да, вот оно. Юность не вечна, о да. И потом, в юности ты всего лишь вроде как животное, что ли. Нет, даже не животное, а скорее какая-нибудь игрушка, что продаются на каждом углу, — вроде как жестяной человечек с пружиной внутри, которого ключиком снаружи заведешь — др-др-др, и он пошел вроде как сам по себе, бллин. Но ходит он только по прямой и на всякие vestshi натыкается — бац, бац, к тому же если уж он пошел, то остановиться ни за что не может. В юности каждый из нас похож на такую malennkuju заводную shtutshku.
Сын, сын, мой сын. У меня будет сын, и я объясню ему все это, когда он подрастет и сможет понять меня. Однако только лишь подумав это, я уже знал: никогда он не поймет, да и не захочет он ничего понимать, а делать будет все те же vestshi, которые и я делал, — да-да, он, может быть, даже убьет какую-нибудь старую ptitsu, окруженную мяукающими kotami и koshkami, и я не смогу остановить его. А он не сможет остановить своего сына. И так по кругу до самого конца света — по кругу, по кругу, по кругу, будто какой-то огромный великан, какой-нибудь Бог или Gospodd (спасибо бару «Korova») все крутит и крутит в огромных своих ручищах voniutshi griaznyi апельсин.
Но ведь еще найти надо такую kisu, бллин, которая бы стала матерью моему сыну! Я решил, что займусь этим с завтрашнего утра. Вот и чудесно: новый азарт, есть чем заняться. А кстати и рубеж, ворота в новую, неведомую полосу zhizni.
Как я все время спрашивал? «Что же теперь?» Стало быть, вот что, бллин, причем на этом я и закончу свой рассказ. Вы побывали всюду, куда швыряло коротышку Алекса, страдали вместе с ним, видели кое-кого из самых griaznyh vyrodkov на Bozhjem белом свете, и все были против вашего druga Алекса. А причина тому одна-единственная, и состоит она в том, что я был jun. Но теперь, после всех событий, я не jun, о нет, бллин, уже не jun больше! Алекс стал большой, бллин, вырос наш Алекс.
Туда, куда я теперь пойду, бллин, я пойду odinoki, вам туда со мной нельзя. Наступит завтра, расцветут tsvetujotshki, еще раз провернется гадкая voniutshaja земля, опять взойдет луна и звезды, а ваш старый drug Алекс отправится искать себе пару и всякий прочий kal. Все-таки сволочной этот мир, griazni, podli и voniufshi, бллин. Так что попрощайтесь со своим junym drugom. А всем остальным в этой истории сотворим салют, сыграв им на губах самую красноречивую в мире музыку: пыр-дыр-дыр-дыр. И пусть они целуют меня в jamu. Но ты, о мой сочувственный читатель, вспоминай иногда коротышку Алекса, каким ты его запомнил. Аминь. И всякий прочий kal.
Вожделеющее семя
Недремлющим Гиллонам посвящается
ЧАСТЬ I
Глава 1
То был день перед той самой ночью, когда ударили ножи официального разочарования.
Беатриса-Джоанна Фокс бормотала сквозь слезы печальные слова несчастной матери, пока двое служащих из отдела регенерации фосфора Министерства сельского хозяйства принимали маленький трупик в желтом пластиковом гробу. Парни были весельчаками, черные лица сияли белизной искусственных зубов, а один из них напевал песенку, недавно ставшую популярной. Ее часто мурлыкали по телевизору хлипкие молодые люди неизвестного пола. Вылетая из луженой глотки мужественного уроженца Вест-Индии, песня звучала нелепо и жутко.
Фредик, крошка сладкий, Милое лицо, С головы до пяток Весь – мое мясцо…
Маленького покойника звали не Фред, а Роджер. Беатриса– Джоанна всхлипнула, но парень продолжал петь, равнодушно занимаясь своим делом, привычка к которому делала его работу легкой.
– Вот и все, – удовлетворенно произнес доктор Ачесон, толстый оскопленный англосакс. – Еще одна порция пятиокиси фосфора для нашей славной старой матушки-земли. Значительно меньше, чем полкило, я бы сказал. Ну что ж, всякая малость на пользу.
Певец теперь превратился в свистуна. Насвистывая, он кивнул головой и протянул квитанцию.
– А если вы сейчас зайдете ко мне в контору, миссис Фокс, – улыбнулся доктор Ачесон, – я выдам вам копиюсвидетельства о смерти. Отнесите его в Министерство бесплодия, и вам выплатят соболезновательные. Наличными.
– Все, что мне нужно, – судорожно вздохнула Беатриса– Джоанна, – чтобы сын был снова со мной.
– Это у вас пройдет, – бодро заверил ее доктор Ачесон.
– У всех проходит.
Он благосклонно наблюдал за тем, как двое чернокожих несут гроб по коридору, направляясь к лифту. Двадцать один этаж вниз, а там их ждет фургон.
– И подумайте, – добавил Ачесон, – подумайте об этом в национальном масштабе. В мировом масштабе. Одним ртом меньше. Одним фунтом пятиокиси фосфора для удобрения земли больше. Вы знаете, миссис Фокс, в некотором смысле вы получите вашего сына назад.
Он провел ее в свою крошечную контору.
– Мисс Хершхорн, – обратился Ачесон к секретарше, – свидетельство о смерти, пожалуйста.
Мисс Хершхорн, девица тевтоно-китайского происхождения, скороговоркой прокрякала данные в аудиограф, и из щели выползла отпечатанная карточка. Доктор Ачесон поставил свою подпись, округлую, женскую.
– Пожалуйста, миссис Фокс, – проговорил он, – и постарайтесь посмотреть на все это разумно.
– Я вижу, – взорвалась Беатриса-Джоанна, – я вижу, что вы могли бы спасти его, если б захотели! Но вы подумали, что дело не стоит труда. Чем кормить еще один рот, лучше отдать его государству в виде фосфора. О, вы все такие бессердечные!
Она снова заплакала. Мисс Хершхорн, плоская худая девица с собачьими глазами и совершенно прямыми черными волосами, состроила презрительную гримаску, глядя на доктора Ачесона. Разумеется, они привыкли к таким сценам.
– Он был очень плох, – проговорил доктор Ачесон мягко.
– Мы сделали все, что могли.