У Лейнера уже ждут его постоянные собутыльники, начинается ужин. Но за последнее время Петр Ильич стал воздержаннее и в еде, и в питье — в белое вино он подливает минеральную воду и на ночь отказывается от мяса.
На следующее утро он жалуется Модесту на желудок. Он ел у Лейнера макароны, и, значит, беды никакой нет. Но надо принять касторку, к касторке он прибегает очень часто. Он обвязывает живот куском фланели и уходит к Направнику, но возвращается с полпути: лучше сидеть дома, его клонит ко сну.
Однако мальчики и Модя садятся за завтрак. Он не прочь поесть, но благоразумно воздерживается и грустный сидит за столом, и ему приятно, что его жалеют. Вместо касторки он принял Гунияди — он виновато признается в этом и отпивает несколько глотков воды из графина. Его хватают за руку: вода сырая!
Он рассердился на то, что ему об этом сказали: если бы он этого не знал, его бы не затошнило. До вечера он лежал, не позволял звать врача, страдая, как, впрочем, страдал часто. Недаром он ездил в прошлом году в Виши.
— Помнишь, Боб, как мы ездили с тобой в Виши, в поганое Виши, в противное Виши?
Когда он просыпается, доктор Бертенсон стоит над ним. Он требует показать язык. Бертенсон! Говорят, на руках у него умер Мусоргский?
Но больше он уже не может ни думать, ни говорить. Зачем? Он превращается в животное: рвота и понос в течение нескольких часов обессиливают его совершенно. Он громко кричит при спазмах. Неужели — уже? Курносая гадина! Вы? «Это, кажется, смерть. Прощай, Модя!»
Ни синевы, ни судорог, но доктор угадывает холеру. Судороги начинаются к ночи; лицо, руки, ноги начинают синеть. Неужели уже? Так внезапно? Так скоро?.. Его растирают.
— Не холера это? — спрашивает он в полубреду, открывает глаза и видит всех: Модеста, Назара, даже Боба — в закрытых белых фартуках. Он сперва не узнает их: больница? Где он? С кем? Нет, это они — близкие, дорогие оделись так по приказу Бертенсона.
— Холера! — отвечает он сам себе. — Мамаша ведь тоже… — он хочет сказать, что сорок лет назад, однажды, вот так, совсем недалеко отсюда, на другом берегу Невы, кончалась его мать. Но его сводят конвульсии. Минутами кажется, что он умирает. Клизмы из танина, массаж приводят его в себя.
Он стыдился одного Боба и среди криков, рвоты, судорог то и дело умолял его отойти:
— Я боюсь, что ты потеряешь ко мне всякое уважение после всех этих пакостей, — тихо сказал он, ослабев вконец.
Утром на него нашло успокоение и страшная, безысходная тоска. Слезы бежали по его лицу, на подушку, измученные глаза смотрели перед собой. Не было воздуха, болело сердце. Хотелось стонать, и он стонал: «А-а-а-а», протяжно, долго. Хотелось пить, ему подносили питье, но это было не то. Питье представлялось в воображении чем-то спасительным, каким-то нестерпимым наслаждением — на самом деле это было не то. Он умолял о питье и с отвращением от него отворачивался.
Доктора дежурили весь день, и весь день менялось лицо больного: то оно покрывалось черными пятнами, то бледнело и искажалось, то принимало выражение уже смертельного покоя. Припадки повторялись реже, и он временами думал про себя. О чем? К ночи он почти совершенно успокоился. На утро третьего дня доктора обеспокоились бездействием почек.
— Надо бы ванну.
Но ванны боялись все: Александра Андреевна умерла, когда доктора посадили ее в ванну. Об этом напомнил Модесту Николай Ильич, за которым послали еще в первую ночь. Об этом помнил сам больной.
— Я верно умру, как моя мать, — сказал он равнодушно. И ванну отложили до следующего дня.
Мочи не было. Вызванного из Клина Алешу Чайковский узнал не сразу. И в воскресенье ему почти уже не было дела до того, что творится вокруг него. Он сводил с кем-то счеты в бреду, он гневно упрекал, он рыдал, он выговаривал кому-то. Это была Надежда Филаретовна. Он несколько раз в слезах прокричал это имя. Потом он открыл глаза. Боб стоял над ним. Он закрыл их опять, не сказав ни слова.
— Надежда Филаретовна… Надежда Филаретовна… — затихало его бормотание.
В бессознательном состоянии, на простынях его опустили в жестяную ванну, принесенную в ту комнату (в гостиную), где он лежал. После ванны испарина еще более обессилила его, и пульс ослабел настолько, что ему пришлось вспрыснуть мускус. Мочи не было, к ночи начался отек легких.
Николай Ильич велел послать за священником. Но исповедаться больной уже не мог. Да и что бы он сказал о себе этому важному, чужому человеку, с дарами в руках? Священник отказался причастить его. Он прочел над ним отходную, но Чайковский не слышал уже ничего, последнее, что еще шевелилось мгновениями в сознании, была жажда — не лимонной воды, не жидкого, холодного чая — чего-то, чего он не мог назвать, но что наверное дало бы ему облегчение. Смертельная жажда, в пустыне невыносимой тоски.
В квартире, где все еще пахло свежей краской и где теперь был такой беспорядок, Модест, Боб, Рудя, три Бобиных кузена, Аргутинский, Алеша, Назар молча помогали фельдшеру и докторам. Кое-кому отказывали, кое-кого пускали. Фигнер долго просидел у постели больного, приходил Володя Направник, присылали от Корсаковых…
Вопросом «пить?» несколько раз его возвращали к жизни, он мычал что-то, шевелил пальцами. Глубокой ночью на 25-е октября глаза его вдруг раскрылись. Он еще раз взглянул на Боба, еще раз на стоявших тут Модеста и Николая. Это была вся его жизнь: детская дружба, зрелая привязанность и старческая, одинокая любовь… Потом глаза его закатились. Неподвижное лицо стало таким, каким его однажды видел Рахманинов, — без маски.
1934–1935 гг.
Примечания
1
Второе издание «Чайковского» по-французски вышло в 1987 г. в издательстве «Actes Sud» во Франции. В этом втором издании было помещено это мое предисловие, специально для того написанное. Оно повторено в голландском издании и войдет в будущем во все другие издания на иностранных языках.
2
«Видишь, миленький» (итал.) — ария Церлины из оперы В. А. Моцарта «Дон Жуан» (II д., № 19).
3
Отречение (франц.).
4
что я Вами владею (франц.).
5
Умеренный успех (франц.).
6
Музыка жемчужно-серого цвета (франц.).
7
Чайковский высокий, седой, хорошо сложенный интересный мужчина, на вид ему далеко за шестьдесят. Он выглядит немного смущенным и отвечает на аплодисменты непрерывны-ми резкими и порывистыми поклонами (англ.).
8
«№ 1. Тихая нежная музыка. 64 такта.
№ 2. Дерево освещается огнями. Искрящаяся музыка 8 тактов.
№ 3. Выход детей. Шумная музыка. 24 такта.
№ 4. Мгновение изумления и восхищения. Тремоло в несколько тактов.
№ 5. Марш в 64 такта.
№ 6. Выход в невероятных костюмах. 16 тактов рококо.
№ 7. Галоп.
№ 8. Выход Дроссельмайера. Немного жуткая и одновременно смешная музыка. Медленное движение от 16 до 24 тактов.» (франц.)