Читать интересную книгу Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Мон-Сен-Мишель. Поражает воображение своей причудливостью. Однако испоганен продажей сувениров, ненасытностью жадных торгашей. Цены меня просто взбесили. У отца ко всему отношение Панглосса, он полон решимости получить удовольствие. Все кажется ему дешевым и доброкачественным. Из духа противоречия я ругал все подряд. Бывало, что я проклинал саму объективность, извечную позицию критики. Иногда хотелось изобразить восхищение, фальшивое удовольствие. Но стоило начать лицемерить, как меня охватывал стыд и я замолкал.

Мон-Сен-Мишель лучше смотрится издали, как Каркасон. По мере приближения магия уменьшается. Монастырь по-прежнему великолепен, особенно крытые галереи и готические интерьеры.

Но что все это значит для тех людей, что плетутся за гидом? Думаю, ничего. Еще одно название, отмеченное галочкой. Что касается архитектурных стилей, то каждый век наложил свой отпечаток…

Вечером поток пошлостей в гостиной отеля… удушье… медленно, грустно изнываю от напора английского среднего класса. Разговоры самые заурядные — экономия, собаки, дети, болезни. Все отклонения от этих тем встречаются молчанием. Возможно, причина в островном положении, замкнутости, передающейся от одного к другому. Вера в превосходство своей нации — то, во что верит, хотя и не признается в этом, каждый англичанин.

Острое желание снова погрузиться во французскую стихию, шутить и пикироваться с Дж. На дне тарелки увидел клеймо «Лимож», и острая боль пронзила грудь[203].

Невыносимость нашей семьи. Люди не всегда понимают, кем мы с Хейзел приходимся друг другу — братом и сестрой или отцом и дочерью. Остальные члены семейства недалеко от нее ушли.

Отец как-то вечером громко заявил:

— Зимой я написал несколько рассказов.

Я был изрядно сконфужен, особенно когда Хейзел поинтересовалась:

— А как ты их назвал? — и кое-кто из окружающих заулыбался.

Возвращение пасмурным, дождливым и холодным утром в Пуатье. Моя комната, воспоминания, грустная записка от Джинетты.

«J’attends mes parents Dimanche, et je suis presque contente de quitter Poitiers, j’ai vécu quelques journées horribls, n’avoir rien à faire, et surtout n’avoir envie de ne rien faire; rester impossible à l’A. G. sous les regards ironiques ou apitoyés, éviter les endroits où nous allions parce que tout en’y parle de toi; bref, me sentir dans le plus total isolement, tout cela n’est pas très drôle»[204].

Приемник стоял там же, где был в тот наш последний день вместе. Я оставил еще пакет с книгами.

Впервые я почувствовал, что мне ужасно чего-то не хватает.

Думая о том, какую речь произнесет Сократ перед смертью в моей будущей трагедии о нем, я заплакал. Заплакал, хотя мысли еще не оформились в слова, да и самих мыслей еще не было. Было только напряженное и острое предчувствие их.

6 июля

Внезапный приступ дурноты, случившийся в моей комнате. Я едва не упал. В это время у меня находился священник-иезуит, он пришел договориться о дате экзаменов, которые мне нужно принять. Пришлось чуть ли не силой выставить его из комнаты, после чего я рухнул в кресло. Иезуит, наверное, счел мое поведение странным; любопытно, что животные всегда ищут уединения, когда больны. Прошло три часа, а я еще чувствую слабость, головокружение, спина болит все сильнее — это может быть и желтуха, и простуда.

Я никогда не терял сознания, но в этот день, как никогда прежде, был близок к этому. Обедать я не пошел. Начиналась лихорадка. Такой неожиданный приступ болезни испугал меня. Я одинаково чувствителен и к жизни, и к смерти. Хватило нескольких минут, чтобы я погрузился в мрачную пучину отчаяния. Воображение рисовало мне самые разнообразные перспективы: внезапную или, напротив, долгую и мучительную смерть, больницу, похороны, приезд из Англии родителей, приезд Джинетты. Но все переживания перекрывало горькое сознание: ничего-то я не успел сделать; можно сказать, даже не приступал.

Глядя на свое фото, я не могу представить, как возможно, чтобы меня не было. Страх смерти как бы уплотняет прошлое. Я помню время, когда отказался от того, чего ожидали от главы школьного комитета или морского офицера. Стал искать другие пути, окольные, ведущие к высотам, которых не видно за густыми зарослями. Все было — лыжные тропы, ошибки, наивные поступки, открытия, решения; я и сейчас еще в поиске, но уже начинаю видеть вершины. Должно быть, я ужасно разочаровал отца.

Он хотел бы, чтобы у меня была хорошая работа, уверенность в завтрашнем дне, перспективы на будущее; я же гоняюсь за химерами.

За этот год я вырос. Одиночество, обусловленное пребыванием вдали от дома, — то есть географическое и социальное — благотворно влияет на меня. Если бы, попав в незнакомую страну, я стал подстраиваться под ее обычаи, то многое утратил бы в себе. Люди меня спрашивают, чем я сейчас занимаюсь: ведь в университете лекции закончились. Я отвечаю, что «читаю» или — реже — «пишу». Но я знаю, что они думают: этот медлительный и равнодушный тип слишком уж вялый, из него не получится художник. Но я горжусь собой. Позиция, — я называю ее «pmassive» — единственно возможная в наше время[205].

Я планировал встретиться с Джинеттой в Беллаке[206] в следующую среду, и теперь вижу, как наивно что-то загадывать наперед. Я всегда заболеваю накануне важных поездок. Но этот раз — особенный. Если в среду я буду болеть, у нас больше не будет возможности увидеться: в пятницу она уезжает отдыхать. Спасибо Господу за нее. Большое утешение, если ты сумел вызвать любовь хотя бы у одного человека. Мне оно было нужно, потому что родители давно отошли от меня.

На этой неделе у меня из головы не шел Шпицберген[207]. Там сейчас тепло и сухо. Мне представлялись птицы, цветы, лето и снег. Но самое главное — полное одиночество. Я постоянно воображал, как поеду туда, буду там жить — одинокий и счастливый. Мне нужно место, находящееся в величественной изоляции, вне этого шумного мира. Как бы преддверие того, что пока пугает меня.

Если я умру. Постарался привести дела в порядок. Мои книги отдать Джинетте. Это все, что у меня есть. Что-то на память немногочисленным друзьям — хоть они и далеко. Возможно, что-то можно извлечь из моих бумаг, планов; сейчас мне трудно писать, думать, меня тянет ко сну.

8 июля

Возвращаюсь, еще трясущийся и ослабевший, к жизни. Доктор диагностировал солнечный удар средней тяжести. Руссо: «Je puis bien dire que je ne commençais de vivre que quand je me regardais comme un homme mort»[208]. У него было гораздо больше, чем у меня, причин представлять себя мертвым. Хотя рост познаний во всех вопросах означает и большую осведомленность в вопросе смерти.

10 июля

Ездил в Беллак повидаться с Джинеттой. Два часа езды жарким июльским днем по ровной лесистой местности Пуату и Лимузена — и ты в сонном городке на вершине большого холма, откуда видна синеватая гряда гор Мон-де-Блон, — ландшафт напоминает дартмурский; горы живописно удалены, к ним словно ведет слегка помятая ковровая дорожка из поросших лесом холмов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});