эти предприниматели стремились уйти от традиционных и разрушенных структур управления и переделать общество с помощью сетевых персональных компьютеров по более непосредственным и партисипативным принципам (Turner 2008). Таким образом, хакатон признает, что Министерство обороны США не владеет процессами цифровизации, а должно реагировать на то, как технологические изменения перестраивают социальный опыт тех, кто участвует в управлении. Таким образом, хакатон представляет собой попытку политиков и влиятельных лиц Кремниевой долины привнести цифровую революцию в последний из аналоговых, иерархических и бюрократических бастионов двадцатого века.
Учитывая амбиции, стоящие за хакатоном, создание работоспособных технологий, которые могли бы решить проблемы поля боя, во многом вторично по отношению к основной повестке дня, которая определяет появление этих мероприятий. Создание сети высококвалифицированных специалистов за пределами Министерства обороны - это явная цель организаторов конференции. Настоящая же цель - отразить цифровой опыт в бюрократии, формируя мышление и захватывая воображение будущих технологов в том, что лучше всего можно описать как войну за таланты. Проще говоря, в Министерстве обороны США не хватает талантливых людей, работающих на стыке между вооруженными силами и цифровыми проблемами, которые гражданские технологические предприниматели начала XXI века создали для современных военных. Если необходимо привлечь технологов к решению оборонных задач, перед организаторами хакатонов встает вопрос: как склонить талантливых людей к выводу, что их будущее связано с военно-инновационным комплексом, а не направить их на альтернативные общественные или коммерческие проекты в четвертом измерении.
В этом отношении вопрос не в том, как СМИ управляют повесткой дня, процессом, каналами или инструментами коммуникации (de Franco 2012). Участники войны - это, по большому счету, одно и то же. Вопрос в том, как выиграть войну в захламленном ментальном пространстве, которое Вирилио называет серой экологией (Virilio 2009), чтобы захватить то, что сейчас является "экономией внимания" (Goldhaber 1997; Wu 2016). Как же тогда создается опыт, чтобы захватить внимание, "когда внимания мало, а информации много" (Broadbent and Lobet-Maris 2014), а цифровые инфраструктуры в значительной степени неподвластны какому-либо отдельному субъекту? И как создаются информационные инфраструктуры - будь то инженеры, возводящие телекоммуникационные мачты, или разработчики искусственного интеллекта, пытающиеся сохранить контроль над веб-платформами, которые сегодня занимают время миллиардов людей. - используются для сохранения контроля над цифровыми разрывами, которые их поддерживают (Ball 2020)?
Манипулирование цифровым разделением
Привлечь к себе внимание в условиях избытка данных, когда 96,7 % населения планеты имеют доступ к мобильной сотовой связи, 93,1 % - к сети 3G и 84,7 % - к сети 4G, - это одно. Совсем другое дело - использование цифровых разрывов, характерных для неравномерного распределения информационной инфраструктуры . На одном конце цифрового разрыва мы видим постоянную борьбу за контроль над проектированием и развитием метаинфраструктур новой военной экологии. Здесь большие пугающие истории колеблются между моделями цифрового общества, которые ограничены капитализмом наблюдения и государством наблюдения (Zuboff 2019), обрамляя, например, то, как жители Торонто описывают социальные инновации как "умные города", в то время как аналогичные технологии используются для притеснения уйгурского мусульманского населения в Синьцзяне.
Но создание информационного преимущества не только структурировано государственной идеологией; оно также является функцией инфраструктурных инвестиций, которые выходят далеко за пределы контроля государства. В этом отношении девять крупнейших технологических фирм мира - Google, Amazon, Apple, IBM, Microsoft и Facebook в США и Baidu, Alibaba и Tencent в Китае - занимают центральное место, доминируя в инвестициях в искусственный интеллект, машинное обучение, облачные вычисления и прогнозирование поведения людей на основе богатых контекстуальных данных (Webb 2019). Здесь капитализм наблюдения и государство наблюдения проявляются в виде технологий, которые наблюдают и манипулируют поведением, создают фальшивые лица, поддельные голоса и глубокие подделки, когда программные алгоритмы вычисляют, как изображение или видео с чьим-то лицом может быть подделано, чтобы человек сделал или сказал что-то, чего он на самом деле никогда не делал. Эти технологии направлены на воссоздание цифровых разрывов между людьми, живущими в условиях обилия информации.
На другом конце спектра, в тех частях мира, где Интернет и технологии, обеспечивающие его работу, были слабо развиты, цифровое неравенство навязывается более непосредственно через само оборудование: путем снижения стоимости интеллектуальных технологий, но предварительной конфигурации их с дезинформационной архитектурой, которая изменяет конфигурацию того, что можно увидеть. С одной стороны, речь идет об удобстве, возможности подключения и выборе. В то же время новые каналы коммуникации опосредуют внимание, которое при редакционной осторожности может быть использовано для политического эффекта. Например, Филиппины заполонили дешевые смартфоны. Это, в свою очередь, произвело революцию в проведении политических кампаний, позволив Родриго Дутерте использовать Facebook в качестве центральной платформы для своего избрания на пост президента. В рамках кампании, которая подчеркивала жесткий курс на борьбу с наркотиками, PR-стратеги Дутерте направили цифровых авторитетов, операторов фальшивых аккаунтов на уровне сообщества и низовых посредников на формирование общественных дебатов. В конечном итоге стратегия Дутерте вызвала волну вигилантизма в полиции и нарушение надлежащего правового процесса, а кульминацией стало санкционирование президентом убийств, направленных не только против наркоторговцев, но и против потребителей наркотиков в целом (Померанцев, 2019).
Но эти цифровые разрывы становятся особенно заметны, когда вы выходите непосредственно на поле боя. Ведь именно в горниле насилия мы можем начать разбирать, как одни избиратели сохраняют голос, а другие самоцензурируются или молчат. Возьмем, к примеру, сирийскую гражданскую войну. Если говорить о структуре и влиянии дигитализации, то более чем десятилетняя война в Сирии была катастрофической для сирийцев, но она оказалась очень полезной для тех, кто хочет понять и подготовиться к будущей войне. Так, мы стали свидетелями того, как Соединенные Штаты совершенствуют средства и методы целеуказания, которые они впервые разработали в первом десятилетии XXI века. В результате этих усилий война с беспилотниками, операции спецназа и миссии "убить/захватить" достигли вершины совершенства. В то же время ИГ продемонстрировало важность контроля над нарративами и манипулирования веб-сообщениями в целях вербовки, брендинга и государственного строительства (Зима 2019). Как следствие, мы наблюдаем смешение технологических и тактических инноваций, где старые и новые системы работают отдельно и вместе друг с другом, объединяясь и перестраивая боевые действия с помощью готовых технологий, чтобы создать оружие, которое в равной степени является киберпанком и сложным (Hashim 2018; Cronin 2020).
В разгар боевых действий гражданскому населению пришлось адаптировать свое поведение к меняющимся фронтам. Даже если доступ к интернету через проводную инфраструктуру, контролируемую правительством, остается ограниченным из-за перебоев с электричеством и повреждений от взрывов, развивается децентрализованная телекоммуникационная инфраструктура. По данным ООН, в июне 2017 года ежемесячная стоимость 40 гигабайт данных в сетях 3G или 4G составляла около 11 долларов США, что стало возможным благодаря инфраструктуре мобильной