водой в считанные секунды. Крейсер остался цел.
Погибли двадцать два человека. Ребята даже с кораблем, с друзьями своими по службе не успели проститься. Вот такая доля выпала им, двадцати двум мученикам с крейсера "Адмирал Синявин". Флот Тихоокеанский должен низко, в пояс поклониться им, — если ли бы не эти двадцать два погибших, из жизни бы ушло людей в несколько десятков раз больше.
То, что произошло с "Адмиралом Синявиным", может произойти с любым другим боевым кораблем, под каким бы флагом он ни ходил, это дело случая, судьбы, фатума — есть много объяснений, — только мало кто бывает готов совершить подвиг, который совершили синявинцы. Синявинцы пожертвовали собой, как настоящие русские, настоящие советские люди, — в других странах с другим воспитанием, с другим образованием, с другой физической подготовкой человек вряд ли подарит свою жизнь матросскому братству, жизнь собственная будет ему дороже всего остального, и много дороже, в этом Москалев был уверен твердо.
Эх, дом, дом, Дальний Восток — край родной, места, где Гена Москалев когда-то увидел белый свет, сопки, Зея и Амур, что вырастили и воспитали моряка, где вы? Почему вы так далеко находитесь от Чили? Как вернуться назад, к вам?
31
Время шло.
Дома про него забыли, наверное, уже совсем — Ольга отплакалась и выбросила мужа из головы, Валерка в школу ходит, у него своя жизнь, свои заботы и свои планы — возможно, даже уже и курит (в пору детства самого Геннадия это было обычным явлением), ну а что касается более высоких понятий — Родины, Дальнего Востока, то Родина на Москалева просто-напросто наплевала. Наплевала и вычеркнула из всех своих списков и ведомостей.
И совсем неважно, какие заслуги перед ней имел Геннадий Москалев, Родина забыла про него, у Родины было полным-полно иных забот и интересов. А уж что касается народа, людей, то этого добра у Родины было больше, чем она могла прокормить.
Если бы у него где-нибудь в заначке хранился наган, завернутый в промасленную тряпку, он застрелился бы. Даже не посмотрел бы, что самоубийство — великий грех для православного человека, но… слишком уж его подперло…
Для того чтобы жить, нужны силы, здоровье, желание жить в конце концов, а у него ни сил, ни здоровья не было… И желания не было, вот ведь какая штука…
Под окошком в вигваме росло небольшое деревце непонятного происхождения, Геннадий хотел его даже срубить, чтобы не мозолило глаза, но пожалел — живое ведь существо, семя занесли, видать, птицы, — и не стал рубить.
Весной на неказистых кривых ветках с мелкими листочками неожиданно появились белые цветы — деревце оказалось яблонькой, осенью на ветках его висели два десятка некрупных, с тугой кожей коричневокрасного цвета плодов — это был какой-то местный, не очень урожайный сорт. Полакомиться яблоками Геннадий не мог — зубов не было, — поэтому пустил их в компот.
Компот получился роскошный, с кисловатым привкусом, душистый, такие вкусные компоты в России получаются только из лесных дичков. У Геннадия чуть слезы из глаз не выбрызнули.
Если на материке, в Чили ему иногда удавалось заработать немного денег — либо перевозкой припозднившихся моряков на их суда, либо починкой или переборкой морских моторов, ремонтом навигационных приборов, то здесь, на Чилоэ, он денег не видел вовсе, успел вообще забыть, как выглядят денежные купюры.
Раньше он и на лов выходил, и суда перегонял, один раз даже подрядился в бригаду, которая чистила креветки… Руки после этого были пухлые и чужие, будто набитые ватой, ничего не чувствовали: креветки же — очень и очень колючие. Исколол себе все пальцы, — на половину оставшейся жизни.
Товары — продукты, скарб, одежду, — вижучи покупали себе в глубине острова, на фактории, это обходилось им в два раза дешевле, чем в маркете, расположенном неподалеку от вигвама Геннадия.
В обмен на рыбу Геннадий заказывал вижучам все, что ему требовалось, от сахара и соли до подсолнечного масла и муки, каждый день два-три человека из племени брали быков и ехали в факторию.
Быки у вижучей были под стать их владельцам — коротконогие, с широкими спинами, очень низкорослые, мускулистые. Сильные были, как гусеничные тягачи, не раздумывая, перли на любую крутизну и одолевали ее. Поворачивать назад, оскользаться на камнях и бояться высоты они не умели. Во всяком хозяйстве были незаменимы.
Лепешки Геннадий научился печь так лихо и с таким мастерством, как не пекли их даже на хлебозаводах; пробовал выпекать и цельные караваи, но это дело получалось у него хуже лепешечного, да кроме того, ему постоянно казалось, что каравай, поднявшись на закваске, раздобревший, вобравший в себя жар огня, разнесет в клочья алюминиевую кастрюлю, раскидает ее малыми жестянками по вигваму и, может быть, даже вынесет дверь, если ее, конечно, не удержит проволочный крючок. А поскольку Геннадий закрывал дверь на крючок редко, то взрыв в кастрюле мог докатиться до соседнего островка и нанести ему урон, чего не очень хотелось бы…
А в остальном жизнь шла вполне терпимо. Из одежды с обувью у Геннадия ныне были штаны — всего одни на все случаи жизни, штаны праздничные и рабочие одновременно, еще драная куртка, клетчатая рубаха с парой футболок, на ноги — резиновые сапоги, к ним в придачу тапочки для домашнего пользования, да берет на голову.
Вот и весь гардероб бывшего капитана дальнего плавания, застрявшего на острове Чилоэ.
Что было хорошо — на острове имелось много пресной воды, на каждом шагу из каменных расщелин со звоном и бронзовым журчанием выбивались на поверхность холодные струи ключей, пели свои песни, веселили душу (часто — безуспешно), было много озер, в них явно водилась рыба, но на нее Москалев не обращал внимания — в океане рыба была выше сортом.
Еще он сделал вот что: перекрыл два ручья запрудой и организовал для себя небольшое чистое озерцо, проточное, в котором и искупаться можно было, и извозюканные, покрытые рыбной слизью штаны постирать, и поутру умыться пресной, без горькой океанской соли водой… Вода под окном, как и вольно распустившаяся яблонька — это радость. А радость, она всегда радость.
Мыла у Геннадия не было, сколько ни заказывал его — ни разу не привезли, но зато купили другое — две пачки стирального порошка "Омо", вполне приличного; когда эти пачки кончились, привезли еще порошка. Похоже, в племени был культ крупичатой, рождающей радужную пену смеси "Омо".
Так и мылся Геннадий стиральным порошком. Насыпал на ладони, размазывал вместе с водой, намыливал пучок жесткой сухой травы