Аид, он действительно мог об этом забыть — то ли мотаться из смертности в божественность и обратно для него дело привычное, то ли событий в этом дне оказалось многовато даже для него. Ну не держал он этого в голове.
Только на папу Аида никто, кроме Макарии, не смотрел — Афродита с Афиной и мерзким Аресом ошарашено уставились на маму, а остальные сторонницы Концепции начали потихонечку, стараясь не привлекать к себе внимание, отступать в сторону дворца (еще бы, откуда им знать об амнистии). И только Гера занялась делом — проскользнула между нимфами и начала торопливо развязывать Зевса.
— Богом?.. — неуверенно уточнила Афродита, не в силах осознать свое поражение. — Снова?.. — она не глядя достала из складок своего одеяния крошечную амфору и сунула Афине.
Та сунула туда свой нос и через пару секунд вернула амфору с вердиктом:
— Никакой смертности, абсолютно.
— Абсолютно… — прошептала Афродита, разглядывая прозрачный ихор. — Абсолютно… — тихо, одними губами, — Да вы, «цензура», смеетесь! — заорала вдруг она в голос. — Да этого просто не может быть! Потратить тысячу лет подготовки, да чтобы в последний момент эта Кронидская сволочь опять вернулась в бессмертие!!! — она со всей силы пихнула ногой треножник, опрокинув котел. — Ну и пускай! Пускай! Подавитесь своей Концепцией! — она с размаху швырнула в уже бесполезное варево амфору с ихором, и та, ударившись о край котла, разлетелась на мелкие осколки.
Вытекающее из котла зелье вдруг снова начало бурлить.
— Подавитесь! — визжала Афродита, не замечая, с каким ужасом смотрит на опрокинутый котел Афина, и как пятится назад Арес, и как…. — Подавитесь!!! Лю…
Котел подскочил; зелье полыхнуло ослепительной вспышкой.
«…бовь все равно победит», — прочертили искривившиеся губы Афродиты, но никто этого уже не услышал, как не услышали криков нимф и нереид — сторонниц Концепции, выразительных ругательств Гекаты, несдержанных слов Персефоны, визга Макарии.
На Олимпе будто бы отключили звук.
Котел вновь подпрыгнул — ненамного, может быть, в половину человеческого роста — и с ним подскочил весь Олимп. Все повалились друг на друга, отчаянно цепляясь за соседа, чтобы удержаться на ногах… нет, не на ногах, на земле, удержаться хотя бы за что-нибудь, потому, что сравнительно ровная вымощенная белым мрамором площадь вдруг изогнулась гигантской воронкой, в центре которой пульсировало набирающее силу и багровеющее с каждой секундой пламя.
— … …. … …. …. ….! — беззвучно крикнула Геката, хватая в охапку всех, кто подвернется — Макария, не Макария, бегущая Гера, Персефона, еще крыло Таната, кажется, какие-то нимфы и вытаскивая из воронки на относительно ровную часть бывшей площади.
Все желающие (если бы таковые имелись) могли бы прочитать в ее шести глазах, в ее испуганно и одновременно восторженно дрогнувших губах: «Да что ж ты туда положила?!»
Быстро багровеющее пламя вдруг почернело; Афина, не успевшая выбраться, с беззвучным криком бросилась вверх, к краю воронки; Артемида схватила ее за руку и потащила за собой; Афродита завизжала и бросилась за ней, но налетела на стоящего столбом Ареса и…
Аид, напротив, шагнул вперед, призывая двузубец, и заливающее Олимп солнце (багровое солнце, да откуда оно взялось?!) словно закрыло тучкой. Он что-то сказал, но по губам это было не прочитать — да и зачем, если все было понятно без слов, если шелестящая тень вырвалась из его рук, разлетелась плащом, закрывая тех, кто стоял позади.
Макария отпустила Гекату и бросилась к нему — помочь, да он же не сможет один — но тяжелые руки схватили ее за плечи так, что не вырваться. Она обернулась, но плотно сжатые губы Таната Железнокрылого не дрогнули ни на миг — все очень ясно (и непечатно!) обрисовали его глаза.
С другой стороны воронки, пошатываясь, поднялся на ноги Зевс. В его руках непонятно как оказалась молния, небесно-голубые глаза сощурились на растущее багровое пламя.
Потом он вскинул глаза на Аида — и вдруг беззвучно расхохотался.
Братья обменялись короткими взглядами — разделенным пониманием непонятно чего — и одновременно кивнули друг другу.
Зевс разжал пальцы — нет, он даже, кажется, ничего не кидал, просто отпустил рвущуюся наружу серебристую стрелу — и ослепительно-яркая, обжигающая глаза молния сорвалась с его пальцев, поразив растущий огонь.
Багровое пламя погасло; в этот же миг грянул оглушительный, страшный взрыв.
Глава 32. Макария
— Ух, — сказала Макария, открывая глаза, и тут же повторила на пробу, желая убедиться, что звуки вернулись на свое место. — Ух, ух.
Она ясно помнила молнию, сорвавшуюся с пальцев дедушки Зевса, страшный, беззвучный взрыв и багровый свет, обжигающий глаза.
Дальше шли непонятные, обрывочные не то воспоминания, не то галлюцинации.
Беззвучно кричит Афина… багровый свет становится белым… свет ползет к ним, хочет взять, задушить, смять в комок… из рук папы Аида вырывается тень, она не дает свету добраться до живой плоти — он бессильно расползается, стекает словно с невидимого щита… дедушка Зевс снова хватает молнию, бросает — его лицо дышит суровостью, брови насуплены…
Папа Аид смеется.
Свет тускнеет, и щит из тени тоже тускнеет… третья молния… даже и не молния вовсе, ослепительный сгусток божественной силы, силы Зевса… багровый свет рыщет, словно живое существо, пытается дотянуться до божественной плоти… Зевс падает без сил, его накрывает тень… до Зевса не добраться, и багровый свет, уже исчезая, легонько, словно играя, подхватывает олипийский дворец… швыряет… вот и папа, кажется, падает… падает, да, на губах — отзвуки скифских слов, не забыть бы уточнить у Гекаты, что они значат — багровый свет окончательно гаснет, и олимпийский дворец падает, разлетаясь мраморными обломками… обломки прорывают тень, падают на землю… Макария понимает, что не успеет убраться с их пути, успевает лишь вскинуть руки, защищая голову… мир исчезает для нее в тот самый миг, когда что-то врезается в нее сбоку и, падая, увлекает за собой.
Царевна моргнула, приходя в себя: дышать и вообще лежать ей было тяжеловато — на ней что-то лежало. Макария потрогала это «что-то», пытаясь определить, что это такое, местами теплое и жесткое, и местами, опять — таки, жесткое, но уже холодное, прижимает ее к земле, осторожно выскользнула и отползла в сторону. Как оказалось, на ней лежал, прикрывая ее крыльями, обмякший и потерявший сознание Танат. Макария сложила его крыло и повернула Убийцу на бок — голова откинулась в сторону, из уха потекла струйка крови.
От резкого движения Танат приоткрыл мутные глаза, и Макария успокаивающе погладила его по щеке:
— Лежи, Убивец, — ласково сказала она, устраивая Таната поудобнее и поднимаясь на ноги. — Пап?