Читать интересную книгу Гризли (сборник) - Уильям Кингстон

Прилипшая к его ранам грязь уже стала подсыхать, и он снова вошел по плечи в воду и простоял в ней несколько минут. Вода смыла с него грязь. Другие два часа он побродил вдоль ручья и часто из него пил. Затем, через шесть часов после того, как он залег в болотную тину, с ним случился «сапус-увин», как называют в тех местах индейцы рвоту. Ягоды ежевики, мыльнянки, смолка, сосновые и можжевеловые иглы и вода, которую он выпил, – все это смешалось в его животе в изрядную массу и выскочило из него вон, – и Тиру сразу стало легче, настолько легче, что в первую же минуту он даже заворчал и хотел броситься прямо на своих врагов. Плечо у него все еще побаливало, но самая болезнь прошла. Несколько минут после «сапус-увин» он простоял без движения и начинал ворчать. Это рычание, вырывавшееся из самой глубины его груди, теперь приобрело новое значение. До вчерашнего вечера и даже до сегодняшнего дня он не знал, что такое настоящая ненависть. Он сражался с другими медведями, но в его борьбе с ними вовсе не было ненависти. Его злоба так же быстро проходила, как и приходила; после драки в нем не оставалось ни малейших признаков злопамятства; он зализывал раны своему задранному им же самим врагу и бывал необыкновенно счастлив, когда залечивал их совсем. Но это новое, появившееся в нем чувство было далеко не таково. Он возненавидел человечий запах; он возненавидел это странное белолицее существо, которое подползало к нему из расселины. В этой его ненависти ассоциировалось все, относившееся к человеку. Это была ненависть инстинктивная, пробудившаяся в нем внезапно после долгого сна, благодаря случайному опыту. Никогда не видя человека ранее и никогда не ощутив его запаха, он все-таки знал, что человек был его злейшим врагом и что он должен был бояться его больше, чем кого бы то ни было в горах. Он мог вступить в борьбу с самым громадным гризли; он мог выдержать нападение со стороны самой злейшей стаи волков. Наводнение и лесные пожары были ему нипочем. Но перед человеком он должен был трепетать. Он должен был убегать от него, скрываться! На самых ли горных вершинах или внизу в долинах, он должен был вечно находиться на страже и ни на минуту не ослаблять зрения, слуха и обоняния! Почему именно он сразу почувствовал это, почему именно он сразу понял, что это существо, этот ничтожный пигмей, которого он должен был бояться больше, чем какого-нибудь другого известного ему врага, втерлось вдруг в его жизнь, – это было чудом, которое могла бы объяснить одна только природа. Это была в умственной фабрике всей расы Тира отрыжка еще от тех давно минувших, туманных, позабытых времен, когда впервые появился на земле человек, вооруженный сначала дубиной, потом копьем, окованным на конце железом, потом меткой стрелой, затем силком и западней и, наконец, ружьем. И на протяжении всех этих веков человек являлся единственным его владыкой. Природа вколотила в медведя это сознание, и оно перешло к Тиру через сотни, тысячи и даже десятки тысяч поколений. И теперь в первый раз за всю его жизнь этот дремавший в нем инстинкт вдруг пробудился в нем, и он понял все. Он ненавидел человека и потому ненавидел и все то, что им пахло. И вместе с этой ненавистью в первый раз за всю его жизнь появился в нем страх. Не напади на Тира и на всех его родичей человек и не старайся добиваться его смерти во что бы то ни стало, не было бы и зоологического названия Тира Ursus horribilis, то есть ужасный.

Он все еще брел вдоль ручья, медленно и нерешительно обнюхивая все, но не сворачивая в сторону никуда; голова его волочилась чуть не по самой земле, и его задние ноги то припадали, то поднимались во время движения, что составляет особенность походки всех медведей и, главным образом, гризли. Его длинные когти постукивали о камни; под лапами хрустел гравий; на мягком песке он оставлял громадные следы. Эта часть долины, в которую он теперь вступал, имела для Тира особое значение, и потому он стал то и дело задерживаться, часто останавливался и со всех сторон нюхал воздух. Он не был моногамистом, но уже несколько брачных сезонов подряд приходил именно сюда к своей супруге, именно на этот удивительный лужок и на эту равнину, сжатую между двух горных кряжей. Обыкновенно он поджидал ее здесь в июле, зная, что и она со своей стороны будет искать его с диким до странности желанием иметь от него детей. Это была прекрасная гризли, приходившая сюда с западных гор, когда ее охватывало стремление к материнству; громадная, сильная, с великолепной золотисто-коричневой шерстью, так что дети ее от Тира во всех этих горах представляли собой самое красивое молодое поколение. Мать уносила их с собой еще в себе, и они открывали глаза, жили и дрались между собой уже без отца, в далеких долинах и на горных склонах запада. Если в следующие затем годы Тир и изгонял потом своих же собственных детей из своих охотничьих владений или даже вступал с ними в борьбу, то мудрая природа скрывала от него, что это были именно его дети. Он в высокой степени походил на старого угрюмого холостяка и поэтому не любил малышей. Он терпел детей так же, как старый, разочарованный женоненавистник терпит около себя краснощекого пузыря-младенца, но никогда не доходил до такой жестокости, чтобы убивать детей. Он только отвешивал им звонкие пощечины всякий раз, как они подвертывались ему под лапу, но всегда шлепал их ладонью плашмя, хотя и настолько сильно, что они откатывались от него во все стороны, как пушистые шары. Это было только выражением со стороны Тира его неудовольствия всякий раз, как чужая медведица вторгалась в его владения, именно со своими детенышами. Во всех же остальных случаях он держал себя как рыцарь. Он не отгонял от себя медведицы-матери с ее семьей и не вступал с ней в драку, как бы она строптива и неприятна ни была. Даже и в тех случаях, когда он заставал их за уплетанием той добычи, которую он убил только для себя, он ограничивался лишь тем, что давал медвежатам пощечины. Но не обходилось и без исключений. Только в прошлом году он разделался по-своему с настоящей Ксантиппой – с медведицей нового стиля, которая так настойчиво заявляла ему о своих правах, что для того, чтобы поддержать престиж своего пола и отвязаться от нее, он должен был дать ей здорового тумака. После этого она так стремительно бросилась от него убегать, что три ее прытких медвежонка покатились за ней, точно черные мячики.

Все это необходимо иметь в виду, чтобы объяснить себе то внезапное и полное тревоги волнение, которое охватило Тира, когда он вдруг почувствовал исходивший откуда-то из-за груды камней теплый, знакомый запах. Он остановился, повернул голову и низко и хрипло заворчал. В шести футах от него, лежа животом на кучке белого песка, скуля и дрожа всем телом, точно полуиспуганный щенок, который еще не успел отдать себе отчета – видит ли он перед собой друга или врага, смотрел на него одинокий медвежонок. Ему было не больше трех месяцев – слишком молодой возраст, чтобы обходиться уже без матери; у него была остренькая мордочка и белое пятнышко на груди, что обозначало, что он принадлежал к черной породе, а не к гризли. Казалось, что он хотел сказать следующее: «Я брошен, или потерялся, или украден. Мне хочется кушать, и в мою лапку вонзилась иголка от дикобраза». Но, несмотря на это, страшно зарычав, Тир стал оглядываться по сторонам, надеясь увидеть его мать. Но ее не было видно нигде и даже не чуялось в воздухе ее запаха, – два факта, которые заставили Тира опять повернуть свою громадную голову к медвежонку. «Мусква» – индеец, наверное, назвал бы так этого малыша! – подполз на фут или на два поближе и приветствовал это вторичное внимание со стороны Тира доверчивыми движениями своего тельца. После этого он подполз к Тиру еще на полфута, и тот предостерег его низким грудным ворчанием. «Не подходи близко, – казалось, хотел он ему сказать. – Иначе от тебя мокрого места не останется». Мусква понял. Он застыл на месте, легши на живот и растопырив на песке во все стороны ноги; и Тир опять посмотрел на него. Когда он оглядывал его, то Мусква на этот раз находился от него всего только в трех футах, все еще распростершись на песке, и тихонько повизгивал. Тир приподнял от земли правую лапу на четыре дюйма. «Еще дюйм – и тебе будет капут»! – проворчал он. Мусква опять заерзал всем телом и задрожал; он стал облизывать себе губы розовым язычком, частью от страха, а частью прося этим пощады; и все-таки, не обратив внимания на приподнятую лапу Тира, он подполз к нему еще на шесть дюймов ближе. Вместо ворчания в горле у Тира вдруг что-то захрипело. Его тяжелая лапа опустилась на песок. В третий раз он огляделся по сторонам и понюхал воздух и опять злобно зарычал. Сухой, старый холостяк отлично понял бы это ворчанье: «Куда же, к черту, девалась его мать?»