– Где твой племянник Эшмуназар? Пьет ли он вино с друзьями? Или пляшет на улицах? Или веселится во дворце правителя?
– Веселится, но не здесь, а с девушками госпожи Лайли. Он не любит шумных сборищ, – сказал смотритель. Затем произнес: – Ты молчал всю дорогу, Ун-Амун, и лицо твое было хмурым. Доволен ли ты? Получил ли то, чего желаешь? Был ли милостив к тебе Закар-Баал?
– Милость князя – не снять кожу плетьми, а этого, как видишь, не произошло, – промолвил я. – Завтра я опять иду к вашему владыке. Мне нужно вспомнить наставления его священства Херихора, нужно подумать, что я скажу Закар-Баалу. Ибо нет у меня других сокровищ, кроме слова и собственного языка.
– Пусть подскажет тебе бог верные речи, – пожелал мне Бен-Кадех. Потом он кивнул стражам, и они отправились осматривать склады, причалы и корабли. Я же повернул к пальмовой роще и своему шатру.
Там горел костер, и в его неверном свете мне почудилось, что Брюхо не один, а сидит у огня кто‑то еще, широкий и грузный, не похожий на тощих рыбаков.
Приблизившись, я узнал Шеломбала. Жрец Ашторет был в той же хламиде, в какой я видел его днями раньше. Пряди сальных волос торчат из‑под колпака, лохматая бородища стекает с лица на грудь, а с груди на брюхо, челюсти мерно шевелятся, пережевывая рыбу… Не первую рыбину – рядом с его толстой ляжкой высился холмик рыбьих костей. В левой руке жреца поблескивала моя бронзовая чаша, и Брюхо подливал в нее вина.
Узрев меня, Шеломбал опрокинул чашу в пасть и буркнул:
– Хороший у тебя раб, заботливый. Не продашь ли?
– Не могу, – отозвался я, подсаживаясь к костру. – Этот кушит – наследство от покойного отца, и обещал я родителю, что сделаю из него мумию и помещу в отцовскую гробницу.
– А зачем?
– Как зачем! Чтобы он служил отцу в Полях Иалу! Накрывал стол, мыл господину ноги, носил за ним табурет и опахало.
– Опахало!.. Табурет!.. Грмм… Странная у вас вера, у египтян… – пробормотал Шеломбал. – Думаешь, на том свете так уж нужны опахала и табуреты?
– Вам не нужны, ибо обитателей Джахи съедают земляные черви, и ничего от вас не остается, – пояснил я. – А мы, милостью Амона, живем в вечности и нуждаемся во многих вещах, что окружали нас прежде. Конечно, не все вкушают блаженство в Полях Иалу, но мой отец, без сомнения, там. Он был достойным человеком.
Шеломбал почесался, задрал голову и с задумчивым видом уставился в небо.
– И где эти ваши Поля? На какой небесной сфере?
– Не там, почтенный жрец. Поля Блаженных на западе.
– На западе море.
– Это у вас море, а у нас – жаркая непроходимая пустыня. За нею – царство Осириса, где Сорок Два Судьи взвешивают деяния усопшего, дабы Осирис знал, отправить ли его в Поля Иалу или ввергнуть в место страданий и мук.
– Грмм… А как в ваших Полях с выпивкой, жратвой и бабами? – поинтересовался Шеломбал. – Скажем, если меня забальзамируют и я туда попаду в виде мумии, можно ли прихватить с собой пару молоденьких танцовщиц?
Я пожал плечами:
– Ты туда не попадешь, и мумии из тебя не выйдет. Затупятся ножи парасхитов, разделывая этакую тушу.
– Тогда не будем о печальном, а перейдем к делам. – Шеломбал раскрыл мясистую ладонь. – Будь добр, мои двадцать дебенов.
– Четырнадцать, – напомнил я. – Или ты думаешь, что серебро растет на пальмах, как финики?
– Пусть четырнадцать, но взвешивать будем на моих весах. – С этими словами жрец извлек из‑за пазухи устройство с двумя чашками и несколько гирек. – Эти весы самые точные, ибо их благословила Ашторет, – заявил он с хитрой ухмылкой. – И гири благословила тоже. Эта вот пять дебенов, эта – два, а эти – по одному.
Я рассмотрел гирьки и взвесил в руке. Даже при зыбком свете костра выглядели они подозрительно. Клянусь, благословение богини сделало их тяжелее на треть! Или еще больше.
– Взвешивать не нужно, – сказал я и пересыпал гири в ладонь Шеломбала. – У меня браслеты из серебра. Те, что на мужскую руку, весят половину дебена, а те, что на женскую, – четверть. Подожди, сейчас я их принесу.
Не слушая возражений жреца, я поднялся, взял из костра горящую ветку и побрел к пальмам. Ларец был закопан неглубоко. Я разгреб песок, поднял крышку и отсчитал двадцать восемь браслетов потяжелее. Затем добавил один легкий, ибо щедрость угодна Амону, вновь припрятал ларчик и вернулся к костру.
Сопя и отдуваясь, Шеломбал стал пересчитывать браслеты. Он проделал это четырежды, словно надеялся, что серебро прирастет в числе, и вдобавок взвесил два браслета, но не с поддельными гирьками, а с другой, извлеченной откуда‑то из глубины хламиды. После проверки увязал добычу в платок, сунул за пояс и подставил чашу моему рабу. Выпил, прочистил горло и молвил:
– Кто платит честно, того возлюбят боги! Не хочешь ли, египтянин, заказать еще одно пророчество? Возьму дешевле.
– Еще одно? О чем? – спросил я.
– Ну, к примеру, о твоем благополучном возвращении. Грмм… Ты ведь хочешь вернуться в свои Фивы? И, думаю, не пустым, а с кедровыми бревнами?
– Об этом позаботится Амон. Если, конечно, хочет получить новую ладью.
– Мысли и пути богов нам неведомы. Я, недостойный, ловлю лишь тень их желаний, – сказал жрец, воздвигаясь на ноги. – Прощай, Ун-Амун. Как‑нибудь, лет через двадцать или тридцать, я загляну к тебе в Поля Иалу.
Он двинулся прочь от догорающего костра и быстро исчез в темноте. Брюхо встряхнул винный бурдюк, убедился, что тот пуст, и прошептал:
– Господин… твоя чаша, господин…
Чаши не было. Вина и рыбы тоже.
* * *
На другой день, едва отгорела заря, Бен-Кадех явился со своими стражами, чтобы проводить меня в город. Повсюду там были заметны следы ночного буйства – я спотыкался то о битый кувшин, то о чьи‑то ноги, то о поломанную скамью, обходил то груды нечистот и лужи мочи, то дохлого осла, и видел, как жрецы прибираются в святилищах, выволакивая оттуда пьяных и еще не протрезвевших. Многие люди спали на улицах в тени стен, наполняя город храпом и неприятными запахами, а те, что уже пробудились, взирали на мир мутным взглядом, удивляясь тому, что еще живы и плоть их не обглодана воронами, собаками и свиньями. Воины у городских ворот еле шевелились, на башнях и стенах – ни копья, ни щита, а колесничие, что охраняли дворец, резались в кости. Словом, в это утро Библ могло бы захватить не то что вражеское войско, а любая разбойная банда хабиру или хериуша.
Теперь, при ярком утреннем свете, я разглядел дворец правителя. Он не был похож на крепость, как жилище князя Дора, но все же стены его были толстыми и прочными, нижние окна – узкими, и только много выше человеческого роста оконные проемы делались шире, появлялись арки, галереи и балконы, украшенные изображениями пальм, быков и крылатых львов, гривастых или увенчанных тиарами. Я бы не взялся описывать этот дворец, ибо строили его не по единому плану, а воздвигали там – башню, тут – покой, или лестницу, или врата, или что‑то еще, прилепляя новое к старому, а старое – к совсем уж древнему. Однако этот дворец, подобный блюду с разными плодами, был просторен и в отдельных своих частях довольно высок – не столь высок, как храм Амона в Фивах, но все‑таки выше прочих городских строений.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});