Читать интересную книгу Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

— Думаете, не поспеем до той полночи прорваться, попасть в наш, назовем условно, золотой век? — не дослушав стариковской метафоры, спросил Вадим и вдруг вспомнил, что тот же вопрос задавал ему отец года полтора назад.

— Нет, почему же?.. Если только не проскочим мимо на достигнутом разгоне. Другое дело, длительность пребыванья нашего там, — пожал плечами Филуметьев. — Не исключено даже, что предполагаемое, не менее как тысячелетней протяженности и в окружении блистающих вершин, райское плато золотого века окажется нежилым горным пиком и негде раскинуться биваком на месячишко... Разве только испытать благодарное стеснение в груди перед лицом клубящейся под ногами вечности и снова марш-марш в дорогу, на ночлег в нижележащую долину, откуда и поднимались когда-то. Но при последней оглядке перед спуском дано нам будет открыть, что слабенькое издали сияньице на серпантинной дороге позади и было тем самородным кладом бытия, мимо которого... нет, сквозь который мы прошли в погоне за иным, машинным счастьем.

— Что надо делать? — сожалея о том же, спросил Вадим. — Возвращаться?

Ничто не шевельнулось в лице старика, словно боялся повредить доставшееся ему наслаждение, получаемое от созерцания вдруг укрупнившегося снега за окном.

— Запастись мужеством и не противиться... Все большие количества материи пропускать сквозь себя, пока не загорится в полете. Движенье к цели нередко бывало важнее ее самой, и устремившемуся к звездам прибытие в пункт назначения совсем не обязательно... Во всяком случае не огорчаться, что в такую даль отправлялись за счастьем, когда оно с самого начала находилось под рукой!.. Теперь уже ровным счетом ничего не надо, кроме как помедлить с очередным шагом под гору, еще на одну приступку вниз... Да хоть изредка еще, остановивши время, что удавалось некоторым в старину, полюбоваться лишнюю минутку на чудесные наши, полные волшебства и несбыточных желаний, пламени обреченные города. Если оглянуться на них из грядущего, они в особенности хороши при заходе солнца, когда уличные фонари горят вполнакала, за час-другой до погруженья в ночь. Тем более, что закат так похож бывает на зорьку!

Филуметьев одними губами улыбнулся чему-то, до прикосновенья близко прошедшему мимо, а Вадиму пришло в голову, что, наверно, старости свойственно думать обо всем вот такими же отрывистыми строками никогда не записанных стихов.

— Ты у меня ужасным пессимистом стал, Иван! — снова сказала жена и головой покачала от огорченья тем, что о ее муже могут подумать люди.

— Но и ты... не слишком ли много придаешь им значения? — На ее невысказанную мысль отозвался Филуметьев. — Что делать, дорогая! Хотя начальники, по счастливому устройству своему избавленные от роковых сомнений, и усматривают в том ущемление своих коронных привилегий, тем не менее все сущее от всемогущего Скуднова до пузыря на луже дождевой подвержено бывает химии образующих веществ в процессе взаимоистирания. И не надо лгать себе лишь потому, что... qua socarva itientia regitur mundus[4]!

По незнанию языка непонятная Вадиму фраза каким-то образом сохранилась в его памяти, но к кому ни обращался он за переводом, все почему-то ссылались на трудности путаной средневековой латыни. Но значит нечто щекотливое содержалось в невесть откуда почерпнутой цитате, потому что не на шутку заволновавшаяся старушка сразу предприняла решительную попытку отвлечь в сторону ставший криминальным разговор, если бы действительно чье-то постороннее ухо случайно оказалось за стенкой. С чарующей лаской, насколько была посильна ей, она обратилась к Вадиму с напоминанием, что юный писатель пренебрегает налитым ему чаем.

Жесточайшей иронии был исполнен отзыв Вадима о неисправимых пессимистах, пророчащих плачевный, однажды, исход нашим всемирно-историческим играм в стане грозы и бури. Уподобив память людей киноленте, запечатлевшей их пройденный путь и которая вскоре вместе с упаковкой будто бы новой звездочкой вспыхнет в юго-западном секторе галактики, юноша заверил стариков, что помянутый фильм в самом начале катушки, и как смертельно перегруппировались бы безумные страсти людские, становясь затравкой к очередным полнометражно-эсхатологическим постановкам, никогда не сгинет укоренившийся на земле род людской: всегда останется нечто на разживку.

— Заранее признаю всю уязвимость стариковских бредней... — заговорил Филуметьев, с места на место передвигая вещи на столе перед собою, — но по достижении возрастной, последней перед небом вышки пристает неотвязная, наподобие чесотки, охота постичь смысл житейской суматохи оставляемой далеко внизу, под тобою. И уж раз добрались до Хеопса, заглянем заодно и в глухие уголки снежных царств с неподдающимися произнесению владыками и династиями на тарабарских языках. Всюду услышим нестройный трехголосый гул, звон мечей, тихий материнский плач да чавканье огня, пожирающего очередное лакомство — с неизменной пригарью человечины. Дело в том, что производная от всех отраслей нашей деятельности политика, если и напоминает шахматную игру, то лишь с применением силовых приемов в виде отнятия жизни у партнера, по возможности с секундантами всякий раз... Хотя чуть позже под анестезией лести, любовной ласки, ловкой лжи сами победители лишались разума, власти, маршалов — как у нас недавно, а то и самой головы! Какое же утешное...

— Извини меня, Иван, ты так волнуешься, без всякого повода к тому же, что я предвижу к ночи повторение припадка, — вполголоса пыталась жена отвлечь в сторону рискованный монолог мужа. — Да и молодой автор, сколько я понимаю, пришел к нам за научной консультацией насчет этой... ну, куда-то завалившейся мумии...

Старик бережно отвел в сторону ее с увещаньем протянутую руку:

— Так вот и спрашиваю я, — рванулся он в простор одолевавших его видений, причем плед соскользнул на пол, — какое же утешное к старости панацейное сокровище выплавилось в незатухающем костре минувших тысячелетий — помимо святой музейной золы от частных самосожжений, драгоценного свидетельства мук людских да еще громоздкого коммунального инвентаря на приличном уровне нашего расплодившегося множества. Век нынешний живет и мыслит умнее и сложнее древних, однако не сытнее или честнее их, знает больше, но мельче... И не в том горе накопленного богатства, что единое знанье мы раздробим на уйму позолоченных медяков, даже ассигнаций без банковского обеспеченья или без надежды когда-нибудь на обратный обмен. Отсюда, чем дальше вглубь, тем грознее телесная нужда, ненасытней жажда духовная и потому в пустыне, где уже не библейский столп огненный, не Вифлеемская звезда служат вехами, а единственно мерцающие во тьме кости прежних караванов, профессиональная мудрость пророков сводится к цеховому секретцу, что лишь подгонкой кнутом с непрестанной отсрочкой уже невыполнимо распылавшихся желаний на потом можно преодолеть возрастающую инерцию усталости и разочарованья. Сможете ли вы, молодой человек, извне не пользуясь наганом как инструментом единогласия, назвать мне слово, способное влить силы для нового рывка вперед... Я-то знаю его, а вы?

— Ну право же, Иван, ты злоупотребляешь долготерпением нашего милого гостя, — вновь с оглядкой назад куда-то старалась жена образумить своего супруга и заодно объяснить кому-то его ужасную невоздержность. — Ему еще жить и жить в новом, прекрасном мире... И подумай, какие же наставленья он унесет с собой... из твоих преувеличенных, единственно нездоровьем продиктованных сомнений?

— Напротив, мои нынешние дела вчерне закончены... — вздрогнув и не совсем к месту сказал Вадим, — и я больше никуда не спешу, мадам!

Его-то косвенной поддержкой и воспользовался словно взбесившийся старик:

— Но однажды на полпути к небу вдруг раскрывается уму, — продолжал Филуметьев, не сводя прищуренных глаз с чего-то там внизу, словно срисовывая с натуры, — что, кроме привычных нашему кругозору наследственных связей, объединяющих людскую деятельность в так называемый прогресс, в крупном масштабе действует совсем иной регламент...

Почти стихотворная местами размерность, также полемически-образная плотность только приблизительно воспроизводимых здесь филуметьевских раздумий в достаточной мере свидетельствуют об отстоявшейся скорбной горечи, с какой собирался покидать свет этот бунтовской некогда, вплоть до изгнания из царского университета, жрец самой, казалось бы, архаической из наук, чьи выводы, однако, покоились на стовековом опыте человеческой истории. Похоже, из боязни какой то помехи, но совсем не той, торопился он довести свое открытие до сведения остающихся, хотя бы в тезисах, не заботясь о логическом родстве между ними...

Так получалось с его слов, что всякое поколенье работает лишь на себя в полную силу, но все равно как и в каменном веке — для своих текущих потребностей. Обманчивая монументальность долгосрочных технических сооружений, без чего те не окупали бы своих затрат, обусловлена железной необходимостью застраховаться от всякого рода моровых язв, с высунутыми языками караулящих у порога свою послезавтрашнюю добычу — род людской. Отсюда идея пресловутой эстафетности, состоящей якобы в передаче от умерших еще не родившимся некоего ключа от загадочного, где-то впереди царства Божьего (или как оно называется теперь?) навеяна не иначе как нечистой совестью людской в оправдание своих ошибок и непривлекательных деяний, списываемых за счет потомков, благо не могут поблагодарить в надлежащих выражениях.