Читать интересную книгу Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

Глава II

Сразу по завершении творение свое он послал бандеролью знаменитому когда-то востоковеду Филуметьеву без особой надежды на прочтенье, но с припиской, какая почтительной краткостью своей обязывала ко вниманию. Две недели спустя он самолично отправился по тому же адресу — скорее от уже нестерпимого одиночества, нежели из потребности услышать авторитетный отзыв о рукописи, к которой в силу происходивших внутри его психических смещений успел охладеть. Так случилось, впрочем, что опальный профессор, пребывавший в томительном забвенье и лишь бы прикоснуться к ускользающей действительности, ознакомился с присланной писаниной и, к счастью для автора, в состоявшемся у них разговоре великодушно воздержался от ее оценок по существу.

Для посещения юноша избрал один из вьюжных февральских вечеров, когда особенно болезненно ощутил свое сиротство. К сумеркам повалил обильный снег, и хотя идти было далеко, прогулка по волшебно преобразившемуся Бульварному кольцу доставила ему вместо усталости какое-то пронзительное примиренье с любой где-то послезавтра ожидавшей его участью.

Старинный и при очевидных следах эпохальной подзапущенности нарядный дом, где на покое доживал свои дни знаменитый ориенталист, помещался в совсем уединенном старомосковском переулке. Запорошенная снежком наружная лепнина, просторная и гулкая лестница с давно погасшими светильниками на маршах, также непривычно высокие потолки и соразмерные им, на великанов рассчитанные двери, наконец последовавшая за звонком безответная тишина указывала на такую анфиладность профессорских апартаментов, что выросшему в скромных, по своему даже уютных лачугах кладбищенского причта оробевшему юноше в пору стало убежать. И, наверно, убежал бы, если бы на пороге не появилась приветливая, нарядно одетая пожилая дама с двойной вкруг шеи и чуть не до пояса золотой цепью, что никак не вязалось ни с накинутым на плечи стареньким пуховым платком, ни тем более с политической обстановкой тех лет. И вся такая царственная почудилась пришедшему из своего мрака Вадиму, что пышная ореольная седина на ее висках выглядела праздничным украшеньем. Гость лишь собирался объяснить самовольную явку незнанием номера телефона, как та уже догадалась о цели его прихода. Не переступая порога и с извиненьями за дерзость — потревожить знаменитого ученого своим рукодельем даже без предварительного дозволения, он приготовился заодно с нелестным отзывом выслушать заслуженную отповедь, как женщина пригласила его раздеться. И по благодарному, пожалуй, тону, каким она сказала и без того смущенному юноше, что профессор ждет его, можно было догадаться, как мало осталось у них друзей на свете — с кем тратить избыточное время стариков.

— Хорошая погода на дворе, да? — вдохнула она повеявшую с гостя уличную свежесть, кажется, с его молодостью заодно. — Но входите, входите же. Мы с мужем как раз смотрим один самый чудесный спектакль нашей жизни, но это недолго. Поскучайте вместе с нами, потом будем пить чай!

Пока Вадим старательно стряхивал с шапки и летнего пальтишка, успевших отсыреть немножко, дары зимы, женщина дважды помянула о египетской диссертации посетителя, видимо, для вящего вразумления кого-то, кто настолько откровенно стоял за смежной, полупритворенной в прихожую дверью, что по слегка свистящему дыханью угадывалось его массивное телосложенье.

Внутриквартирная обстановка, как ее застал Вадим, подтвердила его начальные впечатленья, в особенности престранное затем поведенье почтенной дамы, как она, сникшая вдруг, щекой прильнув к мохнатому ковру, подвешенному во всю ширь прохода, уже изнутри прислушивалась к тотчас возникшим шагам и шорохам в покинутой ничейной зоне. Отдаленное сходство судеб в смысле общей гонимости несколько поубавило Вадимовой робости. Сдержанная ласка такой с виду чопорной старухи даже породнила его с неприятным домом, куда под предлогом египетской загадки и забрел-то в сущности с подсознательной целью отогреться малость чужим благополучным теплом от нестерпимого мальчишеского одиночества.

Находившаяся в третьем этаже профессорская жилплощадь вопреки ожиданьям оказалась коммунальной. В отличие от полупустого меньшего филуметьевского угла всю правую часть прихожей загромождало вылезавшее наружу барахло вселенных жильцов. Помимо рогожных тюков с пожитками впрок для незавоеванного покамест жизненного пространства, запоминались свисавшие со стенных крюков стиральное корыто, женский велосипед и, кажется, складная байдарка над самым входом, а на полу картонка с проросшим картофелем, брошенные поверх детских санок валенки с калошами и кое-какие, вовсе в ином месте подлежащие хранению ребячьи принадлежности. Создавалась видимость вещевой психической атаки на отступающих старожилов. Еще оставшаяся в их владении и, надо полагать, лучшая в квартире комната напоминала последнюю, перед сдачей, баррикаду от штурмующей новизны. Громоздкая старинная мебель с захваченных противником территорий, в том числе и под самый потолок книжные шкафы со строгой академической премудростью, делила ее на закоулки разнообразного житейского назначения, почти всю — кроме пятачка посреди, где в образе примуса с закипающим чайником на нем теплился огонек стариковского существованья... Как будто хозяевам непосильно стало всякий раз по мелочам пользоваться кухней.

Прохладные полупотемки стояли в помещении, потому что нарочно выключили свет и единственным освещеньем служило горизонтальное, чуть не во всю стену и с раздвинутыми гардинами зеленовато сиявшее окно. Нижняя, как от рампы, подсветка уличных фонарей и напоминавшая кулисы узорчатая наледь по краям усиливали его сходство со сценой. В соответственно малом зальце перед нею Вадим увидел парадно — показалось ему на голодный желудок — накрытый стол, тускло сиявшую серебряную сухарницу с печеньем, початую банку меда, еще какие-то постные стариковские лакомства и пару чайных чашек, к которым незаметно прибавилась третья. Со значением приложив палец к губам, хозяйка указала Вадиму место на диванчике, поодаль от низенького кресла, где, опершись в локотник и прикрыв лицо ладонью, сидел костлявый старик с проступавшими сквозь плед острыми коленями. Если он не дремал, значит, с закрытыми глазами ему удобней было следить за спектаклем, о котором в прихожей помянула профессорская жена. Теперь зрителей стало трое.

В сущности никакой чрезвычайности не происходило на воображаемой сцене, там просто падал неистовый, прощальный, предвесенний снег — крупными хлопьями и не спеша. Никаких отвлекающих городских подробностей не виднелось сквозь его замедленно-струйчатую, усыплявшую взор завесу, и тем непонятней возникало там беспричинное, казалось бы, при таком безветрии клубленье белых хлопьев, причем явственно обозначались разноустремленные метельные потоки. Оттого ли, что хоть и оторвавшийся теперь от непрестанного, свойственного обреченным смотрения в глубь себя, где происходила перестройка к неизбежности, Вадим продолжал видеть и внешние явленья как бы через лупу своего тогдашнего состоянья, он выпукло различал судьбы отдельных снежинок, столь же несхожие, как у людей. Одни совершали паденье, порхая и резвясь, без раздумий о предстоящем впереди; другие же, напротив, прежде чем спуститься, подолгу и мучительно реяли над уже существующей точкой приземленья, тогда как третьи напропалую и в обгон прочих спешили скорей достичь всем им в разные сроки назначенного финиша. Участь последних тем и была ближе Вадиму, что и он тоже торопил свою — «скорей, скорей же!» Казалось, что прежние снежинки на пролете заглядывают к ним в окно сквозь морозную наледь удостовериться, что поделывают те, прежние люди, и как хорошо живется им самим без сожалений и воспоминаний, налегке. Но каждому собственное свое слышится в музыке, в плеске ручья, в щебетанье птичьем, а престарелой чете Филуметьевых впрямую виделась их давняя, полвека назад, вечерняя поездка в извозчичьих санках вдоль по Невскому к Адмиралтейству в такую же метель; и он рукой, закинутой поверх меховой полости, придерживает ее сзади за талию при встрясках на ухабах, а она боится шевельнуться и стряхнуться, чтоб не растаял никогда в жизни осевший на бровях и выбившихся прядках волос этот волшебный снег юности.

Когда же представление кончилось и включили торшер, хозяйка поставила на стол как раз вскипевший чайник, и произошло одинаково для обеих сторон приятное знакомство, позволившее несколько озябшему от долгой бездомности Вадиму погреться у тоже невеселого стариковского очага.

После минутного раздумья профессор заговорил уютно и певуче в манере Ключевского, коего по мимоходом скользнувшему признанию имел счастье слушать в незабвенные годы студенческой младости:

— Теряюсь, что именно сказать вам, уважаемый Лоскутов... Я бы вполне мог отметить исключительную вашу проницательность по части сделанных вами исторических открытий, хотя и не подтвержденных пока археологической наукой... В особенности насчет ритуала фараоновых погребений. В частности, очень увлекло меня, как вашу мумию, пардон, везут к пирамиде сквозь дремучую пустыню, которой тогда, наверно, еще не было, этаким ночным факельцугом да еще в несколько украинизированной манере, на Аписах с позолоченными рогами. Если поправить кое какие пустяки... Так, например, чалма была изобретена исламом тридцать веков спустя, а применяемый у вас в похоронной процессии систр не имел струн, звук же извлекался ритмическим сотрясением нанизанных на стержни металлических колец... Равным образом с порицанием упоминаемую у Геродота продажу дочери вряд ли надо понимать в буквальном значении многократного торга, скорее как незнакомое грекам и давно узаконенное на Востоке получение калыма в возмещенье отдаваемых рабочих рук. В остальном же нам с Анной Эрнестовной было очень поучительно взглянуть, как бы поточнее выразиться, на глубокую древность, освещенную прожектором современности. — Заодно, щадя самолюбие творца, старик деликатно похвалил его обширную, но — увы! — несколько поверхностную начитанность, употребленную для придания творению внешнего колорита и мнимой достоверности, хотя там щедро упоминаются бык Апис и пес Анубис, равным образом живописно показана трудная доставка исполинских каменных глыб почему то из Синайских каменоломен. — Признаться, очень порадовало меня, молодой человек, — грудным голосом продолжал профессор, — что подрастающая смена в вашем лице проявила интерес к вещам мнимой бесполезности... но с коих, пожалуй, и начинается истинная культура. Тоже хлеб насущный, нехватка которого, как выясняется, не вредит здоровью. В каком плане потребовалась вам моя отставная консультация? Что же собственно привлекло вас в названном архаическом господине?.. Его туманная эпоха, строительная деятельность, походы против азиатов или?..