После этого обеда корюшку он больше не покупал. Смысла нет, говорил он, раз женщинам лень готовить рыбу, как полагается. И никто ему не возражал, хотя все знали, что он тоже не меньше их рад отказаться от корюшки.
Семнадцатое августа
■
Не очень-то легко объяснить, каким образом семнадцатое августа, день рождения поручика Лагерлёфа, превратилось в такой большой праздник. Впрочем, можно, пожалуй, представить себе, что когда в одном месте собиралось, как в Эстра-Эмтервике, множество талантливых людей, то хотя бы раз в году им необходимо было показать, на что они способны.
Коль скоро в округе имелось три превосходных оратора — инженер Нурен из Херрестада, депутат риксдага Нильс Андерссон из Бевика и торговец Теодор Нильссон из Вистеберга, из которых первый придерживался патетического стиля, второй серьезного, а третий поэтического, — то, пожалуй, было бы весьма жаль, если бы они выступали с речами лишь на небольших праздниках и приходских собраниях.
А взять этакого стихотворца, как звонарь Меланоз! Изо дня в день он слышал, как малыши читали по складам, запинались, продираясь сквозь лабиринты родного языка. Наверно, ему бы не помешало хоть раз в году дать этому исковерканному языку шанс прозвучать высокой праздничной одой.
И коли в приходе был квартет замечательных певцов — Густав и Ян Аскеры из старинного музыкантского рода да двое братьев, Альфред и Таге Шульстрёмы, которые держали возле церкви торговую лавку! Конечно, народ всегда и всюду с благодарностью слушал их голоса, но для них самих было благотворным стимулом петь по случаю какого-либо большого торжества, где они имели взыскательную и критичную публику.
Ну и сам старик Аскер, обычно игравший на крестьянских свадьбах, где никого не заботит, что за звуки издает кларнет, был бы только ритм да задор, — сам старик Аскер поистине был счастлив, когда семнадцатого августа приходил в Морбакку, ведь тамошняя молодежь понимала, чего стоит его искусство, и говорила, что во всем свете не найдется музыки, под какую так легко танцевать, как под его.
А раз уж имелся духовой секстет — гордшёский управляющий, да Таге Шульстрём, да капрал Юхан Дальгрен, да приказчик из лавки, да двое музыкальных учителей из начальной школы, которые приобрели себе инструменты и ноты и не поленились разучить марши, вальсы, увертюры и целую подборку народных песен, — то разве же хорошо, коли не будет у них хоть одного-единственного праздничного дня, когда их старания будут вознаграждены триумфом.
И если вдобавок среди родственников, приезжавших летом в Морбакку, были двое таких забавников, как аудитор, сиречь военный юрист, Уриэль Афзелиус, женатый на сестре г-жи Лагерлёф, и ее брат Кристофер Вальрот, — тем более замечательно, что далеко в сельской глуши отмечался праздник, да такой роскошный, что им было лестно на нем выступить.
А если среди гостей находилась к тому же самая настоящая примадонна, сиречь г‑жа Хедда Хедберг, красивая и веселая стокгольмская уроженка — певица и актриса, воистину созданная для театра, хоть и вышла за бедного вермландского поручика, то поневоле скажешь, что праздновать в Морбакке семнадцатое августа было очень даже важно и нужно, поскольку по этому случаю и она, и все остальные могли продемонстрировать свои таланты.
■
Первые несколько лет, когда поручик Лагерлёф поселился в Морбакке, семнадцатое августа отмечали как обычный день рождения, с цветами на кофейном столе и гирляндой из листьев вокруг поручиковой чашки. Ближайшие соседи заходили его поздравить, и принимали их обычным образом — угощали кофе, соком, пуншем и тодди, а в девять садились ужинать. Развлекались обычными разговорами, а после ужина из залы выносили стол и устраивали танцы.
Однако по округе не иначе как разнеслась молва, что на этих деньрожденных вечеринках в Морбакке очень уютно и весело, а поскольку никогда и речи не заходило о рассылке приглашений и желанным гостем был каждый, то постепенно стало собираться все больше и больше народу.
Семьи тоже росли, и как только детишки начинали кое-как ходить, их брали с собой в Морбакку чествовать поручика Лагерлёфа. А нередко случалось, что те из соседей, которые с самого начала участвовали в этом празднике, приезжали вместе с собственными гостями.
Одинокие молодые господа, которые в те времена готовы были проехать несколько миль, лишь бы немножко потанцевать, взяли в привычку семнадцатого августа поздравлять поручика Лагерлёфа, а родственники из дальних краев, что летом обыкновенно гостили в Морбакке, стали приурочивать свои визиты к его дню рождения. Поскольку же при жизни поручика Лагерлёфа семнадцатого августа неизменно стояла прекрасная погода, гости обычно проводили время на воздухе, гуляли, осматривая поручиковы постройки и сад. Если собиралось много молодежи, танцы начинались еще до ужина. Всем было весело и хорошо, хотя и не лучше, чем в других местах.
Но вот по какой-то причине в Эстра-Эмтервике поселился поручик Адольф Хедберг со своей молодой и красивой женой. И когда поручик Лагерлёф праздновал очередной день рождения, в разгар вечера на кухню заявилась старая крестьянка с лукошком яиц на продажу. Ее незамедлительно выпроводили, потому что в праздничной суете всем было недосуг покупать яйца, но она не растерялась, подхватила свое лукошко и вышла на веранду, где сидел поручик в окружении толпы господ. Ничуть не смущаясь общества, крестьянка бойко завела разговор, назойливо твердила, что он должен купить яйца, иначе она не уйдет. Но когда получила деньги и спрятала их в карман юбки, все равно не ушла, принялась допытываться, кто такие остальные господа, и высказывалась об их наружности, пожалуй, излишне беззастенчиво. В конце концов молодой поручик Хедберг, тоже при сем присутствовавший, решил, что шутка зашла далековато, и раскрыл секрет:
— Довольно, Хедда, пора это прекратить.
Крестьянка подбежала к нему, влепила пощечину, правда несильную, и воскликнула:
— Ах, Адольф, ну как можно быть таким гадким и выдать, что это я!
В самом деле жаль, ведь она так превосходно замаскировалась и говорила на вермландском диалекте так безупречно — никому даже в голову не пришло, что перед ним очаровательная стокгольмская дама.
Однако этот маленький розыгрыш подтолкнул других затейников, и немного погодя Кристофер Вальрот запел песенки Эрика Бёга.[21] Голос у него был не ахти какой большой, но сколько же артистизма он вкладывал в исполнение — все слушатели просто корчились от смеха. А под самый конец аудитор Афзелиус, повязав голову шелковым платочком и накинув на плечи мантилью, продекламировал и спел “Трепетную Эмелию”. И, разумеется, то был коронный номер вечера, потому что аудитор великолепно изобразил чувствительную молодую девицу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});