Зато на службе все было в полном порядке. Приходили курьеры, приносили отчеты. Господин Симубак старался пуще прежнего, и через неделю он был даже отмечен в приказе. Правда, больше его к господину городскому голове не приглашали; вся связь с суперинтендантом отныне велась исключительно через курьеров. Любопытных на улицах стало меньше. Домашние тоже привыкли. Правда, однажды младший сын за ужином расплакался и признался, что в школе его дразнят «белым». Услышав такое, господин Симубак пришел в неописуемый гнев и порывался наутро же идти к директору, но жена вдруг сказала:
— Ты что, хочешь, чтобы ребенка совсем извели? Я прошу тебя, не ходи! Не позорься!
Господин Симубак тут же сник. И замкнулся. С того памятного вечера он уже ни с кем не разговаривал. Курьеры, заметив в нем такую перемену, перестали входить в кабинет, а предпочитали подсовывать отчеты в щель под дверь. Прохожие стали сторониться суперинтенданта; мальчишки, завидев его за квартал, разбегались; швейцар приседал за конторкой; детей жена отправила на дачу, а возле ворот особняка Симубаков установили пост полиции. Суперинтендант молчал, делал вид, будто ничего не замечает, стал работать как вол, ослабел и побелел как мел. И однажды…
Однажды, поздно вечером возвращаясь со службы, суперинтендант случайно оглянулся и увидел…
Что за ним медленно следует карета скорой помощи! Господин Симубак не выдержал, громко чертыхнулся, осмотрелся по сторонам, вошел в ближайшую мелочную лавку, купил там три аршина бельевой веревки, кусок хозяйственного мыла и поспешил домой.
Дома он с порога отказался от ужина, вошел в кабинет, дрожащими руками развернул сверток с покупками…
И услышал, что за спиной у него кто-то очень глубоко вздохнул. Господин Симубак оглянулся. Перед ним стояла жена. Нервно заламывая фиолетовые пальцы, она тихо сказала:
— Дорогой, не волнуйся, но я должна тебе кое-что объяснить. Так уж сложилось, что… Но ты, пожалуйста, не спорь, так будет лучше!
— Так?! — нервно произнес господин Симубак, потрясая веревкой. Только жене было совсем не до веревки — она ее не замечала.
А шепотом и с придыханием, глядя ему прямо в глаза, она объявила:
— Ты… должен уехать, любимый!
— Я? — удивился суперинтендант. — Любимый?
— Да, — закивала она. — Ты, мой супруг! Но это не ради меня, а единственно ради наших детей. Я знаю, ты ни в чем не виноват, но уж так получилось. И господин городской голова говорит, что ему очень больно, он скорбит. Нам обещают пенсион, весьма приличный! Мы будем высылать тебе на содержание. А потом, быть может, все изменится. Когда дети вырастут, они всё поймут. Они еще будут гордиться тобой! А пока… Ты только посмотри на себя!
Господин Симубак невольно повернулся к зеркалу. И впрямь, зрелище было не из самых приятных: лицо белее гербовой бумаги (прежних, конечно, лет), седые всклокоченные волосы, глубоко запавшие глаза… Господин Симубак раздраженно вздохнул. А жена продолжала:
— Я уже собрала тебе два саквояжа. А вот билет. Каюта — первый класс. Неделю будешь в море, успокоишься.
«Ну да, конечно же, — в сердцах подумал суперинтендант, — я должен успокоиться! И в самом деле: ну и что с того, что мир теперь фиолетовый? Другие ведь живут! И ведут себя так, как будто ничего не случилось. Вот только перешли на белые чернила. А больше ничего, говорят, менять не надо. Нет необходимости…»
— Любимый, будь благоразумен! — послышался вкрадчивый голос жены. — Ради нас!
Руки господина Симубака безвольно разжались, фиолетовая веревка упала на фиолетовый ковер… И он едва слышно прошептал:
— Я… с-согласен.
А назавтра рано утром шхуна под названием «Белокрылая чайка» подняла паруса и вышла в море. Фиолетовый город быстро растаял вдали, и господин Симубак, взяв зонтик под мышку, решил немного прогуляться вдоль борта. Дул свежий ветер, за кормой бежали лазурные волны, загорелые матросы сновали по вантам. Над головой у отставного суперинтенданта хлопали белоснежные паруса, под ногами сверкала изумительной чистоты ярко-желтая палуба. Мир снова стал цветным! Ну что ж, быть может, так оно и лучше, думал, оглядываясь по сторонам, господин Симубак, довольно он намаялся в этой удушливой чернильной мгле, довольно посмешил толпу! Но он никого не осуждает, каждый сам волен выбирать себе судьбу, поэтому если им так нравится жить в фиолетовом безумии, так и пускай себе живут. А он через каких-то семь дней спустится по трапу в нормальный многоцветный мир. Пройдет зима, потом еще одна, он обустроится на новом месте, приживется, а там, глядишь, и вызовет к себе семью, покажет их лучшим докторам…
Вдруг он вздрогнул и прислушался. Да, так оно и есть: один из матросов тихо спросил:
— Кто это там на палубе?
— Так. Фиолетовый, — ответили ему. — Пропащий человек. Это он только с виду белый.
Господин Симубак поднял голову вверх и хотел было крикнуть в ответ, что это неправда… Но не смог — он задохнулся от гнева и боли и остался стоять посреди палубы. Дул свежий ветер, шхуна все дальше и дальше уходила от берега, и прыгать за борт было страшно. Да и бесполезно.
Фелисити Шоулдерс
Маленькие города
Иллюстрация Андрея БАЛДИНА
Однажды в детстве Жак Жалле пришел домой с полными карманами песка, набранного на берегу, и медленно, тоненькой струйкой рассыпал его по дощатому полу своей маленькой комнаты. Он наметил длинные песчаные улицы и крыши особняков, ряды магазинов, стены садов, церковь с кусочком ракушки в качестве башенки. А потом без всякой серьезной причины, которую можно было вспомнить, он глубоко вдохнул и сдул прочь ряды плоских и выпуклых геометрических фигур, и песчинки быстро утекли под доски пола, исчезнув навсегда.
В 1918 году, когда Жак вернулся в городок, уже миновав средний возраст, ему показалось, будто здесь произошло то же самое: чудовищный ребенок закончил играть и сдул городок — улицы, дома и магазины — с лица земли.
Возвратившиеся обитатели городка реагировали на разруху по-разному: одни досадовали на Господа или Германию, другие собирали брошенное имущество, свое и чужое, пытаясь снова пустить его в дело, а третьи бодро планировали отстроить жизнь заново. Жак ничем подобным не занимался.
— Ну конечно! А чего вы ожидали? — сказала Элоиза, унаследовавшая от погибшего мужа городской постоялый двор. — У него во всем мире никогда не было места, которым бы он дорожил. Игрушечник! Кому нужны эти цацки в наше время?!
Это было правдой: Жак когда-то мастерил игрушки, как и отец, и дед… А совсем недавно он делал деревянные приклады для ружей на заводе. Он никогда не был ни солдатом (хотя даже мужчины постарше брали в руки оружие), ни мужем, ни отцом. Он был сыном и братом, но родители и сестра сюда не вернулись.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});