А сей монастырь был знатен и богат: начало этого монастыря старожилы села Покровские Селищи ещё полагают с предсказания блаженной девицы Дарии, местной уроженки. Около 100 лет назад она прозрела духовными очами, что на месте приходской церкви во имя Покрова Божией Матери «возгорится свеча от земли до неба». Было в монастыре два прекрасных храма, в который окрестная мордва охотно жертвовала щедрые дары. Ибо матушки-насельницы успешно лечили, усердно учили да в печали смиренно утешали местный лестной народ. И такое эти монашки развели мракобесие, что когда Николашка Кровавый ехал в Дивеево поклоняться тамошним так называемым святыням, то местные обманутые святошами мужики встали стеною, охраняя железнодорожный путь, а героев революционеров, Янкеля Шабеса да Мойшу Шнеерсона, задумавших совершить святую революционную месть, взорвав поезд, в котором проклятые царские дети ехали, схватили да и…
— В полицию сдали? — догадалась Натка.
— Нет, сами в болоте утопили…, — поник головой рыжий историк.
Разумеется, в Революцию отряд Зуб-Полянской ЧК немедленно спалил это осиное гнездо. Но вот увы! Ни золота, ни иных драгоценностей в монастырской ризнице обнаружить не удалось… Проклятые монашки, расстреливаемые медленно (в руки, в ноги, в живот…) плакали и молились, но куда делись ценности, отвечать не желали. Фанатички, что с них возьмешь… Но он, Изя, твердо знает, что ценности тут, тут! И он их отыщет…
— Ценности? — спросила Натка. — Да ведь с нами человек есть уникальный, он ценности и под землей учует! Леша, помоги ученому, а?
Изя помялся:
— Молодой человек, если ви таки мне поможите, то государство вам заплатит десять процентов от стоимости найденного…
Вообще-то, причиталось двадцать пять процентов, но Изя таки подумал, зачем этому грязному гою так много денег? Обойдется.
— Мне денег не надо! — сказал Лешка, насупившись. — Дайте мне только в руки хоть одну вещь, может, я почую…
И Кац протянул ему найденную давеча в развалинах изящную серебряную ложечку…
Серебряная ложечка!
Серебряная ложечка празднично сияла в солнечном луче, бросая яркий блик на фарфоровую чайную чашечку, тонко-прозрачную, как яичная скорлупа… По ложечке медленно ползла сытая оса, лениво добираясь до хрустальной вазочки с малиновым вареньем.
Но вот оса взмахнула крылышками, лениво попытавшись взлететь, потому что ложечку выхватили из чашки крепкие мужские пальцы:
— Вот, обратите внимание, Ольга Витальевна! Если пробоина будет на баке или на юте, то это будет диферентом…, — и ложечка качнулась вперед и назад. — А если в борт, то это будет креном…
И ложечка послушно наклонилась на бок…
Юная рыжеволосая девушка задумчиво накручивая непослушный локон, широко распахнутыми зелеными бездонными глазами смотрит на юношу, в темно-синей тужурке Московского Императорского Высшего Технического училища.
— Но, я не понимаю вас, Сергей Иванович, зачем вы вообще идете на эту войну? И почему именно на флот? Откуда у вас, природного мордвина, такая тяга к морю?
— Да что же здесь удивительного? Наш с вами земляк, славный победами адмирал Федор Федорович Ушаков, которого морским Суворовым почитали, родом из этих самых мест. Да и похоронен он тут же рядышком, в Санаксаре… А что касается войны… Вы знаете, Ольга Витальевна, я человек мирный… Математику люблю и еще механику…
«И меня…» — светло и радостно проносится в мыслях девушки.
— Но вот, теперь, когда японцы подло, без объявления войны, напали на Артур… после геройской гибели «Варяга»… Не считаю себя в праве остаться в стороне, от святого дела защиты Отечества.
— Да как же вы в живых людей-то стрелять будете? — всплеснула руками Ольга.
— Ой, Господь с вами! Моя война — в низах, под броней, у индикаторного щита, у клапанов контр-затопления… Трюмный механик-то и боя не видит! Моя задача не японские корабли топить, а делать так, чтобы свой броненосец не тонул. Ну, а если бы вдруг и потонул, так непременно на ровном киле, не переворачиваясь. Извините, видно, я неудачно пошутил…
Потом они долго гуляли, среди цветущей белой акации, от пьянящего запаха которой кружилась голова… И от единственного, краткого поцелуя сладкой болью сжималось сердце, в преддверии неизбежной разлуки…
— Да вы не тревожьтесь, Ольга Витальевна! — уверял он. — Мы же не на убой идем! «Флиит ин де бинг!» Пуганем малость супостата, он мира попросит, да и домой… Вы даже ложечку мою не мойте! Не успеет запылится. Приеду, мы с вами ещё чаю выпьем. Много, много раз…
… И она действительно, ему поверив, не стала мыть эту ложечку, положив её в шкатулку со своими наивными девичьими секретиками.
… А потом был другой день.
Осенний, ненастный… Ольга, одетая в черное глухое платье, с трудом выговаривая страшные, невозможные слова, с вежливой осторожностью, точно неся чашу с нестерпимой болью, и ни за что на свете не желая её расплескать, потчевала чаем гостя в черной морской форме:
— Рассказывайте, пожалуйста…
— Да уж, что тут особенного расскажешь… В последний раз я видал Сережу, когда задраивали броневые заглушки на люках, ведущих в низы…
(«И она явственно услышала, как тяжко, точно крышка гроба, лязгнули стальные плиты, опускаемые специальными талями… Теперь, до конца боя, изнутри их уже не открыть!»)
— Но сражались они отважно! Выполняли свои служебные обязанности настоящим образом! До самого конца давали ход! И свет везде горел, где лампочки ещё уцелели, иначе я из своего каземата так бы и не выбрался… Да что я. Многих они тем спасли! А если наш корабль кренился, то они спрямляли его незамедлительно, это ведь наш Сережа делать любил и умел… А как уж там у них потом в низах было, одному Богу ведомо: никто из тех отсеков живым не вышел… Что же, одно слово, трюмные… Боролись за живучесть корабля до самой последней возможности.
— А как они…, — начала, и не смогла договорить Ольга. Спазм ей горло сжал… Но слез гостю она вежливо не показала.
— Думаю, что без мучений… Были ведь неприятельским огнем сбиты у нас все дымовые трубы и вентиляторные грибки, так что дым в низы пошел. Думаю, они там просто угорели, и тихо уснули…, — утешительно соврал моряк.
(«А она своим внутренним взором увидала, как страшно застонал опрокидывающийся стальной гигант, как отчаянно закричали люди, когда их сбросило с рифленых металлических плит пола, ставшего вдруг потолком, под чудовищные маховики паровой машины, разминающие людей в кровавые брызги… И как потом, в душном черном непроглядном мраке собравшейся вверху отсека воздушной подушки, её младший инженер-механик Сережа, единственный, жестоким и нелепым чудом, выживший офицер, собрал вокруг себя уцелевших израненных матросов, и тихим, но уверенным и спокойным голосом стал наизусть читать им ершовского „Конька — Горбунка“…. „Против неба, на земле, жил старик в одном селе…“ Понимая, что уже не увидит перед страшной смертью своей ни неба, ни солнца, ни её… И голос его не дрожал. И никто из доверчиво, словно к родному старшему и сильному брату, прижавшихся к нему матросов не видел слез, текущих по его юному, испачканному сажей и машинным маслом лицу…»)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});