Вот и был воздвигнут в голубых лесных далях город-сказка, город мечта… На высоком берегу Парцы, чтобы его было издалека видно!
«Сияющий Град На Холме»… Не про него ли сложил один белогвардеец стихи:
«За небом голубымЕсть город золотой,С хрустальными воротамиПод алою звездой…»
Прямые улицы, красивые и удобные дома в стиле «сталинский вампир» (Извините за очередную очепятку. Ампир, конечно же. Серия жилых домов ПГС для комсостава ГУЛАГ), глядящие в уютные зеленые дворы своими высокими окнами… Школа, больше похожая своими архитектурными излишествами на губернскую гимназию, детский сад с зимним застекольным садом, клуб с дорическими колоннами… Всё, конечно, деревянное, но отштукатурено под мрамор и дикий камень.
В отличие от утопающих осенью в непролазной грязи улиц Старой Потьмы — торцовые троттуары, (так говорили в двадцатые годы) ежедневно мытые с мыльным порошком (Это 1929 год!).
Вот на одном из таких окраинных троттуаров Натка и увидала первого жителя образцового Соцгорода.
Мальчишка лет семи, в коротких вельветовых штанишках на перекрещенных за спиною помочах, в клетчатой рубашечке, беленьких гольфиках, желтых кожаных сандаликах и расшитой шёлком узбекской тюбетейке сидел на ослепительно чистом тротуаре и играл… в куклы! Не в машинки, не в самолётик «Наш ответ Чемберлену!», не в заводной танк или в чапаевскую заводную же тачанку (цена восемь рублей!), а в куклы…
Натка аж умилилась до слёз.
Правда, он обращался с куклою (дорогой, с фарфоровой головкой, одетой в шелковое платьице) довольно таки оригинально. Задрав кукле платьице и приспустив ей панталончики, он старательно совал кукле меж розовых пластмассовых ягодиц соломинку.
— Это ты укол ей делаешь, да? — Спросила умильным голосом Натка. — Как вырастешь, будешь наверное врачом?
— Ты фто, дура? — ответил ей беззубо улыбающийся малютка. — Эфто я ей лифный дофмотр профофу… Фтоб запрет ф пифте не таффила. А когда я вырафту, то обяфательно буду расконфоирофанным!
2.
— Позвольте, Филипп Кондратьевич, да что это вы такое делаете? — удивленно спросил Бекренев, видя, как их проводник, не успев вступить на улицы лагерной столицы, ловко оглянулся, быстренько поднял лежащее рядом со свежим раскопом коричневое керамическое колено соединительной муфты и положил его, привычно поудобнее пристроив, себе на плечо.
— Не подумайте ничего плохого, Валерий Иванович! Я не по ширме бью! Но это у вас прикид, как у небитых, чистых вольняшек! Поди, у вас при себе в боковых и ксивы без минусовок есть? Во-о-от… А я, по прикиду буду так ровно чистый бич, а из бирок у меня только справка об освобождении… Любой балдоха или хоть вот башкир, или ещё какой волк меня как увидят, да сразу цоп за бейцы: иди сюда! Зачем ты здесь? Что ты тут забыл? Да на биржу, вот тебе и боль… А так, я хоть палку дров, да её же куда-то ведь несу? Значит, я здесь при делах…
— Логично! — согласился с мудрым засиженным мужиком Бекренев. — А эти тоже, по вашему, тухту (так в тексте) гонят или на шарап что взяли?
Действительно, навстречу путникам по улице степенно шли двое бородатых, сохатых мужика, несших на плечах изящную, каслинского художественного литья, черную чугунную лавочку.
Увидев Актяшкина, они осторожно установили лавочку на краю троттуара, так же осторожно присели на неё сами, отдуваясь, одновременно утерли левыми руками красные, как после бани, лица.
И только тут Бекренев заметил, что у каждого из них правая рука была прикована блестящим наручником к причудливо изогнутой металлической спинке!
— Слышь, братишка…, — осторожно обратился один из сидельцев к Филе. — Дай чинарик пыхнуть?
— А может, мужики, вам лепше благодатную одолжить? У меня тут как раз завалялась…, — понизив голос, из-под руки показал тот извлеченную откуда-то из недр своего невыразимого словами наряда странно изогнутую железку.
— Не, мы ить не воры! Мы этих дел не знаем! — замотали кудлатыми бородами сидельцы. — Нам ить не тяжело…
… Буквально через пару минут из рассказа чинно пыхающих табачным дымком мужиков Бекренев понял следующее.
Выдернули их из лесной командировки в Потьму на пересуд. Семь часов они шли по лесовозной дороге, подгоняемые своим конвоиром, поедаемые мошкой да оводами. Потом конвоир на жаре малость подустал, и дальше уж ехал у них на закорках. Поочередно, чтобы им обидно не было.
Пришли к переезду, а тут как раз и поезд… Приехали в поселок, дошли до суда, и объявили им там новый срок, добавочный, как злостным саботажникам, потому как работали они очень хорошо, чем и заслужили себе скощуху, получая зачеты за перевыполнение нормы каждый Божий день. Осенью уже на свободу, дурни стоеросовы, с чистой совестью намыливались… А промфинплан за них потом выполнять кто будет, Пушкин, что ли? Вот им и добавили от щедрот.
На радостях (потому как лесорубы они были действительно знатные! и из-за такой сущей ерунды, как УДО, лишаться их никто в лагпункте не хотел!) конвоир приковал их браслетами к этой самой лавочке на майдане, да и рванул погудеть в шалман. А мужики сидели-сидели себе, стало им скушно, потому как они уже пять лет ничего, кроме пеньков не видали. И еще пять лет ничего другого уж верно не увидят! Встали они, взяли с собой чудную барскую лавочку и пошли малость прогуляться, да полюбоваться на местные достопримечательности… А бежать они не согласные. А если написать прошение, как ваша ученая барышня предложила? Ага, это мы знаем, знаем! Приклейте две марки, поможет вам как покойнику припарки… Ну, спаси тя Христос. Благодарствуйте за курево.
И, взвалив лавочку на плечи, словно Иисус Крест Свой, пошли они дальше… Гулять.
— Когда говорят о долготерпении, кротости и безответности великорусского мужика, надо помнить: всё это относится лишь к его индивидам. — с печалью глядя им вслед, задумчиво сказал Филипп Кондратьевич. — А ведь великорусский народ an mass — это совсем другое дело. Во времена смут, революций и войн он не раз показал миру свое настоящее: сильное, отважное и свирепое в праведном гневе, лицо. Показал не раз и… и свою знатную, могучую елду! Русский Народ — это стихийная мощь, от которой еще многим не поздоровится…
При этих его словах дефективный подросток Маслаченко уже привычно округлил глаза, а о. Савва несколько ехидно произнес:
— Мню, Валаамова ослятя опять рекоши? Не пойму я что-то вас, Филлип Кондратьевич, когда же вы подлинный: сейчас, или когда, к примеру, по — мордовски говорите?
— Ну, во-первых, мордовского языка по сути своей не существует. Есть языки мокша, эрьзя, шокшанский, соомский, каратайский и терюханский (смесь эрзянского и татарского)… А во-вторых, вот вы крест свой наперсный под рубахой носите… А ведь это неправильно? Он носится поверх облачения, ризы или рясы, в партикулярном платье же он недопустим, как ношение погон на пиджаке… Но вы же его так носите, скрытно? Тем более, что наперсный крест бывает либо серебряный, либо золотой, а у вас медный? Вы, часом, сами не из катакомбников будете?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});