– Не стал, – качнул головой Виктор. – Там по-прежнему нет жизни, и ничего не сделано для того, чтобы ее туда вдохнуть. Просто вещи, письменные столы, стулья какие-то… Можно подумать, что Пушкин тут только писал, в этом доме. Что он не человек, а пишущая машинка. А ведь он тут ел, спал, одевался, на чем-то сидел, где-то отдыхал или мылся… Оставлены только кабинеты с казенной мебелью. Все остальное занято музейными сотрудниками.
– Ну ведь это музей, а не жилой дом, – сухо сказала Люба. – А тебе очень хочется, чтобы там был, как ты это называл раньше, мещанский уют?
– Да, хочется, – с вызовом ответил Виктор. – Пожила бы ты в атмосфере назойливого модерна, когда посреди комнаты один огромный телевизор, в углу диван из IKEA, а перед ним стеклянный столик, на который ничего нельзя поставить, – посмотрел бы я, чего бы тебе захотелось!
– Нет уж, сам живи! – с ужасом воскликнула Люба, представив себе стеклянный столик. Она терпеть не могла такие вещи!
– Это уже второй наш такой стол, – уныло сказал Виктор. – Первый разбился, когда я на него Люську посадил.
– Зачем?! – изумилась Люба.
В ответ Виктор только хмыкнул смущенно и с неподражаемым выражением отвел глаза, и вдруг Люба поняла, что на этом самом стеклянном столике он хотел сделать со своей Люськой то же самое, что Денис делал с Любой на кухонном столе. Она была так изумлена своим открытием, что даже не могла понять, какое чувство сейчас испытывает: отвращение, ревность, смущение или нечто иное.
Боже мой! Ей пятьдесят. Ее бывшему мужу на пять лет больше! Седина в голову, бес в ребро, и если бы только в ребро! Боже мой, и это родители двух взрослых детей, почти дед с бабушкой!
И тут ее заблудившиеся мысли вернулись к предмету, от которого они отвлеклись, и Люба сердито сказала Виктору, что хватит болтать о ерунде, пусть попытается что-нибудь вызнать. Виктор кивнул и ушел, смущенно глянув на Любу, и она поняла, что Виктор каким-то образом догадался о том, что и ей приходилось сидеть на столе… пусть и не стеклянном!
Его догадливость ее не удивила. Ведь они жизнь прожили вместе!
«Ну и что, что прожили, – строптиво сказала она своему дрогнувшему сердцу, – все в прошлом. У него другая жена, и мне он не нужен».
Виктор скрылся из глаз, а Люба вошла в парк. Она и забыла, какой он огромный, этот пушкинский парк!
В отличие от дома-музея сухой казенщины тут и в помине не было. Парк оказался весь пронизан солнечным светом и прохладным ветром. Солнце высвечивало яркую осеннюю красоту, золотыми бликами играло на последних зеленых листьях, а ветер шевелил ветви деревьев и осторожно, бережно снимал листья с кленов и берез – по одному, словно драгоценные плоды.
Парк был пуст – только две тетки с такими же тяжелыми, узкоглазыми и бело-румяными, как у продавщицы, лицами попались Любе навстречу. Каждая тащила по пластиковой сумке, доверху набитой золотисто-зеленоватой, словно кленовые листья, антоновкой. Люба неодобрительно посмотрела им вслед – ну вот, обирают сад беззастенчиво! – однако через несколько шагов под ногами у нее захрустели яблоки, и она увидела, что рассыпано их тут бессчетное количество, столько, что каждому зашедшему в этот парк достанется – и еще останется другим.
Теперь уже она сама не смогла удержаться, чтобы не начать собирать антоновку. У нее в сумке отыскался пакет из какого-то магазина, и Люба сначала подбирала всю падалицу подряд, а потом стала брать только отборные, крепкие, золотистые от сладости плоды, и стоило налететь ветру, как яблоки начинали падать вокруг с глухим дождевым стуком, а одно чуть-чуть не попало в голову, ударило довольно крепко по плечу, и Люба восприняла этот как намек: хватит, мол, жадничать, иди отсюда! – и ушла из-под яблонь.
Она шла и ела, ела эти яблоки, ощущая их прохладу, сочность, сладость, их невероятный, почти сказочный вкус… В жизни ничего подобного не приходилось пробовать!
Какие-то мальчишки с жадным гиканьем понеслись к яблоням, и Люба заметила, что народу в парке прибавилось – ну да, выходной ведь день, экскурсии, – и торопливо пошла обычной туристской тропой к старым ивам и белому горбатому мостику, не забыв посидеть на дерновой скамье, и даже чуточку прилегла на нее с яблоком – для полноты чувств. Народу и в самом деле прибывало, счастье уединения заканчивалось, а между тем главное, ради чего, собственно, она осталась одна в саду, достигнуто не было. Она так и ничего не надумала.
Ну что, значит, надо продолжать.
Немыслимым усилием Люба заставила свои мысли отвлечься и от яблок, и от ивы, моющей ветви в пруду, и от тропы, усыпанной золотой кленовой листвой, и принялась думать о том, что от нее было нужно Денису. Зачем все это устроено?! Неужели только ради того, чтобы она заступилась за Эльку перед Женей?
Видимо, Элька сыну и впрямь сильно нравилась, если он с ней переспал…
Все Любино существо вновь взбунтовалось, однако она себя осадила и устыдила – интересно, как отреагировал бы сын, узнав, что она сидела голым местом – этим самым! – в тарелке, а отец разбил стеклянный столик, куда посадил тем же самым местом свою молодую жену? Так что давай без ханжества, приказала она себе и снова принялась думать, уже не обращая внимания на туристов, которых и впрямь становилось все больше, а неустанно бродя туда-сюда по парку, путаясь ногами в еще по-летнему тугой траве и отрешенно следя глазами, как то один, то другой клен роняет несказанный желто-зеленый причудливый лист.
Итак, Элька все же сильно нравилась Жене. Видимо, настолько сильно, что даже после ссоры, разлучившей их, заступничество матери могло бы изменить его к ней отношение. То есть так казалось Денису и Эльке, но они не знали, что Женя уже покончил с этим, ведь он отзывался об Эльке с презрением, которое как бы обрубило все в их отношениях. Постельная принадлежность Ивана, вот как он ее назвал. Наверное, там, в Америке, он окончательно разобрался в своем к ней чувстве. Странно, что не раньше: ведь на Эльке только что клеймо не стоит, Люба с первого взгляда почувствовала к ней неприязнь. Потом жалость пересилила это чувство, но даже когда Элька у нее жила, ей трудно было приглушать в себе эту неприязнь к ее бледному лицу и тощему телу. Люба думала, что это ревность, обычная материнская ревность, и гнала ее от себя, а на самом деле это было безошибочное – материнское! – ощущение опасности, которая исходила от этой женщины, такой молодой и такой порочной. Странно, что Женька не понял сразу, ведь еще в последний вечер перед отъездом в Америку он называл ее чудесной девчонкой…
А впрочем, почему же не понял, почему не разобрался? Он ведь не уточнял, которая из двух девушек на фото чудесная, просто сказал, что одна чудесная, а вторая – не столь. Так что вполне возможно, что он уже тогда понял истинную суть Эльки. Странно только получается, что жену Дениса, постороннюю женщину, он называл чудесной девчонкой. Как-то вроде бы не называют так замужних женщин. Но, видимо, она и впрямь хороший человек, если в голосе Женьки прозвучала нотка нежности, которую Люба до сих пор помнила.