Читать интересную книгу Дневники - Зинаида Гиппиус

"С юнкерьем гулять ходила,

С солдатьем гулять пошла".

Визги. Хохотки.

Инвалиды (и почему они - инвалиды? все они целы, никто не ранен, госпиталя тут нет) - "инвалиды" - здоровые, крепкие мужчины. Праздник и будни у них одинаковы. Они ничем не заняты. Слышно, будто спекулируют, но лишь по знакомству. Нам ни одной картофелины не продали.

А граммофон их звенит в ушах, даже ночью, светлой, как день, когда уже спят инвалиды, замолк граммофон.

Утрами по зеленой уличной траве, извиваются змеями приютские дети, "пролетарские" дети, - это их ведут в Таврический сад. Они - то в красных, то в желтых шапчонках, похожих на дурацкие колпаки. Мордочки землистого цвета, сами голоногие. На нашей улице, когда-то очень аристократической, очень много было красивых особняков. Они все давно реквизированы, наиболее разрушенные покинуты, отданы "под детей". Приюты доканчивают эти особняки. Мимо некоторых уже пройти нельзя, - такая грязь и вонь. Стекла выбиты. На подоконниках лежат дети, - совершенно так, как инвалиды лежат, - мальчишки и девчонки, большие и малые, и как инвалиды глазеют и плюют на улицы.

Самые маленькие играют сором на разломленных плитах тротуара, под деревьями, или бегают по уличной траве, шлепая голыми пятками. Ставят детей в пары и ведут в Таврический лишь по утрам. Остальное время дня они свободны. И праздны, опять совершенно так же, как инвалиды.

Есть, впрочем, и много отличий между детьми и инвалидами. Хотя бы это одно: у детей лица желтые - у инвалидов красные.

Вчера (28-го июня) дежурила у ворот. Ведь у нас со времени весенней большевистской паники установлено бессменное дежурство на тротуаре, день и ночь. Дежурят все, без изъятья, жильцы дома по очереди, по три часа каждый. Для чего это нужно сидеть на пустынной, всегда светлой улице - не знает никто. Но сидят. Где барышня на доске, где дитя, где старик. Под одними воротами раз видела дежурящую интеллигентного обличия старуху; такую старуху, что ей вынесли на тротуар драное кресло из квартиры. Сидит покорно, защищает, бедная, свой "революционный" дом и "красный Петроград" от "белых негодяев"... которые даже не наступают.

Вчера, во время моих трех часов "защиты" - улица являла вид самый необыкновенный. Шныряли, грохоча и дребезжа, расшатанные, вонючие большевистские автомобили. Маршировали какие-то ободранцы с винтовками. Словом - царило непривычное оживление. Узнаю тут же, на улице, что рядом в Таврическом Дворце идет назначенный большевиками митинг и заседание их Совета. И что дела как-то неожиданно-неприятно там обертываются для большевиков, даже трамваи вдруг забастовали. Ну что же, разбастуют.

Без всякого волнения, почти без любопытства, слежу за шныряющими властями. Постоянная история, и ничего ни из одной не выходит...

Женщины с черновато-синими лицами, с горшками и посудинами в ослабевших руках (суп с воблой несут из общественной столовой) - останавливались на углах, шушушкались, озираясь. Напрасно, голубушки! У надежды глаза так же велики, как и у страха.

Рынки опять разогнали и запечатали. Из казны дается на день 1/8 хлеба. Муку ржаную обещали нам принести тайком - 200 р. фунт.

Катя спросила у меня 300 рублей, - отдать за починку туфель.

Если ночью горит электричество - значит в этом районе обыски. У нас уже было два. Оцепляют дом и ходят целую ночь, толпясь, по квартирам. В первый раз обыском заведывал какой-то "товарищ Савин", подслеповатый, одетый, как рабочий. Сопровождающий обыск друг (ужасно он похож, без воротничка, на большую, худую, печальную птицу) - шепнул "товарищу", что тут, мол, писатели, какое у них оружие!

Савин слегка ковырнул мои бумаги и спросил: участвую ли я теперь в периодических изданиях? На мой отрицательный ответ ничего, однако, не сказал. Куча баб в платках (новые сыщицы-коммунистки) интересовались больше содержимым моих шкафов. Шептались. В то время мы только что начинали продажу, и бабы явно были недовольны, что шкаф не пуст. Однако, обошлось. Наш друг ходил по пятам каждой бабы.

На втором обыске женщин не было. Зато дети. Мальчик лет 9 на вид, шустрый и любопытный, усердно рылся в комодах и в письменном столе Дм. Серг. Но в комодах с особенным вкусом. Этот наверно "коммунист". При каком еще строе, кроме коммунистического, удалось бы юному государственному деятелю полазить по чужим ящикам! А тут - открывай любой. - "Ведь, подумайте, ведь они детей развращают! Детей! Ведь я на этого мальчика без стыда и жалости смотреть не мог!" - вопил бедный И. И. в негодовании на другой день.

Яркое солнце, высокая ограда С. собора. На каменной приступочке сидит дама в трауре. Сидит бессильно, как-то вся опустившись. Вдруг тихо, мучительно, протянула руку. Не на хлеб попросила - куда! Кто теперь в состоянии подать "на хлеб". На воблу.

Холеры еще нет. Есть дизентерия. И растет. С тех пор, как выключили все телефоны - мы почти не сообщаемся. Не знаем, кто болен, кто жив, кто умер. Трудно знать друг о друге, - а увидаться еще труднее.

Извозчика можно достать - от 500 р. конец.

Мухи. Тишина. Если кто-нибудь не возвращается домой - значит, его арестовали. Так арестовали мужа нашей квартирной соседки, древнего-древнего старика. Он не был, да и не мог быть причастен к "контрреволюции", он просто шел по Гороховой. И домой не пришел. Несчастная старуха неделю сходила с ума, а когда, наконец, узнала, где он сидит и собралась послать ему еду (заключенные кормятся только тем, что им присылают "с воли") - то оказалось, что старец уже умер. От воспаления легких или от голода.

Так же не вернулся домой другой старик, знакомый 3. Этот зашел случайно в швейцарское посольство, а там засада.

Еще не умер, сидит до сих пор. Любопытно, что он давно на большевистской же службе, в каком-то учреждении, которое его от Гороховой требует, он нужен... Но Гороховая не отдает.

Опять неудавшаяся гроза, какое лето странное!

Но посвежело.

А в общем ничего не изменяется. Пыталась целый день продавать старые башмаки. Не дают полторы тысячи, - малы. Отдала задешево. Есть-то надо.

Еще одного надо записать в синодик. Передался большевикам А. Ф. Кони. Известный всему Петербургу сенатор Кони, писатель и лектор, хромой, 75-летний старец. За пролетку и крупу решил "служить пролетариату". Написал об этом "самому" Луначарскому. Тот бросился читать письмо всюду: "Товарищи, А. Ф. Кони - наш! Вот его письмо". Уже объявлены какие-то лекции Кони - красноармейцам.

Самое жалкое - это что он, кажется, не очень и нуждался. Дима (Д. В. Философов) не так давно был у него. Зачем же это на старости лет? Крупы будет больше, будут за ним на лекции пролетку посылать, - но ведь стыдно!

С Москвой, жаль, почти нет сообщений. А то бы достать книжку Брюсова "Почему я стал коммунистом". Он теперь, говорят, важная шишка у большевиков. Общий цензор. (Издавна злоупотребляет наркотиками).

Валерий Брюсов - один из наших "больших талантов". Поэт "конца века", - их когда-то называли "декадентами". Мы с ним были всю жизнь очень хороши, хотя дружить так, как я дружила с Блоком и с Белым, с ним было трудно. Не больно ли, что как раз эти двое последних, лучшие, кажется, из поэтов и личные мои долголетние друзья - чуть не первыми пришли к большевикам? Впрочем, - какой большевик - Блок! Он и вертится где-то около, в левых эсерах. Он и А. Белый это просто "потерянные дети", ничего не понимающие, аполитичные отныне и до века. Блок и сам как-то соглашался, что он "потерянное дитя", не больше.

Но бывают времена, когда нельзя быть безответственным, когда всякий обязан быть человеком. И я "взорвала мосты" между нами, как это ни больно. Пусть у Блока, да и у Белого, - "душа невинна": я не прощу им никогда.

Брюсов другого типа. Он не "потерянное дитя", хотя так же безответствен. Но о разрыве с Брюсовым я не жалею. Я жалею его самого.

Все-таки самый замечательный русский поэт и писатель - Сологуб, - остался "человеком". Не пошел к большевикам. И не пойдет. Невесело ему зато живется.

Молодой поэт Натан В., из кружка Горького, но очень восставший здесь против большевиков, - в Киеве очутился на посту Луначарского. Интеллигенты стали под его покровительство.

Шла дама по Таврическому саду. На одной ноге туфля, на другой - лапоть.

Деревянные дома приказано снести на дрова. О, разрушать живо, разрушать мастера. Разломают и растаскают.

Таскают и торцы. Сегодня сама видела, как мальчишка с невинным видом разбирал мостовую. Под торцом доски. Их еще не трогают. Впрочем, нет, выворачивают и доски, ибо кроме "плешин" - вынутых торцов, - кое-где на улицах есть и бездонные ямы.

N. был арестован в Павловске на музыке, во время облавы. Допрашивал сам Петере, наш "беспощадный" (латыш). Не верил, что N. студент. Оттого, верно, и выпустил. На студентов особенное гонение.

С весны их начали прибирать к рукам. Яростно мобилизуют. Но все-таки кое-кто выкручивается. Университет вообще разрушен, но остатки студентов все-таки нежелательный элемент. Это, хотя и - увы! - пассивная, но все-таки оппозиция. Большевики же не терпят вблизи никакой, даже пассивной, даже глухой и немой. И если только могут, что только могут, уничтожают. Непременно уничтожат студентов, - останутся только профессора. Студенты все-таки им, большевикам, кажутся коллективной оппозицией, а профессора разъединены, каждый - отдельная оппозиция, и они их преследую! отдельно.