– Скажите товарищу Еремееву, что его спрашивает Сергей Есенин».
Обманутые этой цитатой «лучшего друга» многие исследователи творчества Есенина, в том числе и весьма дотошные, а также современники поэта на протяжении десятков лет писали о том, что первая встреча этих двух будущих имажинистов состоялась в августе 1918 года.
Для того чтобы убедиться в том, насколько объективно это сообщение, сравним некоторые другие факты из названной книги. Так, на предыдущей странице мы можем прочитать о том, как в первый день своего приезда в Москву Мариенгоф поселился в гостинице «Метрополь» у своего двоюродного дяди-брата Боба. В это время туда заглянул сам Бухарин, который ознакомился с его альманахом «Исход» и дал ему нелицеприятную оценку.
Теперь откроем книгу А. Мариенгофа «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» на странице 355 и прочитаем следующее:
«Имажинизм родился в городе Пензе на Казанской улице. “Исход” – первый имажинистский сборник был отпечатан в губернской типографии осенью восемнадцатого года» (курсив мой. – П. Р.).
Не будем пока брать во внимание амбициозное утверждение потомка барона Мюнхгаузена о том, что он в единственном числе без Есенина, Шершеневича и других «образоносцев» еще осенью 1918 года создал в Пензе имажинизм. Здесь его, как говорится, слишком занесло. Для нас сейчас важно подчеркнуть то, что, отпечатанный осенью 1918 года альманах «Исход» никак не мог оказаться в августе того же года в Москве, где с ним ознакомился Бухарин и назвал его никогда нечитанной «ерундой». И все потому, что в августе в Москве еще и духу мариенгофского не было.
Впрочем, такой факт наш проницательный читатель, привыкший в советские времена улавливать смысл написанного между строк, мог обнаружить даже без сравнения двух книг этого мастера по втиранию очков, если читал внимательно. Ведь ни один здравомыслящий командир, даже самый революционный и кровожадный, не мог додуматься в знойном августе одеть марширующие «каменные ряды латышей» в шинели. Явно названная акция проводилась не раньше октября.
Кстати, одновременно заметим, что каннибальский призыв латышей: «Мы требуем массового террора», так вдохновивший Мариенгофа-Мюнхгаузена, был написан не на стяге, как сообщает он, а скорее всего, на полотнище, на транспаранте. Иначе прочитать его можно было бы только при большом ветре и то с трудом.
Кое-кто может сказать, что ошибка автора по времени его приезда в Москву на несколько месяцев чисто случайная и никакой особой роли не играет. Согласиться с таким мнением никак нельзя. Потому что это не ошибка, а явная подтасовка фактов, рассчитанная на увеличение времени дружбы Есенина и Мариенгофа.
В названной выше трилогии «романиста» (с. 27) написано: «За четыре года, которые мы прожили вместе…»
Опровергнуть это утверждение теперь не стоит никакого труда. В 1923 году, после возвращения Есенина из зарубежной поездки, они контактировали не более двух недель – с середины августа до начала сентября. Значит, Мариенгоф при написании этих строк имел в виду период с августа 1918 года по 10 мая 1922 года, когда Есенин улетел за границу. Хотя и в таком случае четырехлетний срок не получался. Но, как мы установили, Мариенгоф приехал в Москву только в конце 1918 года. В своем «романе» он пытался утверждать, что Есенин с момента их знакомства приходил к нему ежедневно, но поверить в это могут только дети. Вместе стали они появляться только осенью 1919 года, когда поселились на квартире у К. Короткова в доме № 3 в Богословском переулке.
3 октября 1921 года в студии художника Георгия Якулова Есенин познакомился с Айседорой Дункан. И оттуда сразу же отправился на Пречистенку, в особняк Балашовой, где находилась школа знаменитой танцовщицы. Через некоторое время этот особняк стал постоянным местом обитания поэта. И везде теперь Есенин появлялся в обществе гениальной босоножки, а Мариенгоф соответственно – вместе со своей Мартышон, как друзья называли его жену, Анну Никритину.
Таким образом мы приходим к заключению, что двухлетний срок – с осени 1919 года по осень 1921-го, на протяжении которого друзья жили вместе, Мариенгоф увеличил вдвое. В этом и кроется причина, по какой жаждущим террора латышам знойным августовским днем пришлось маршировать по площади, будучи одетыми в шинели.
Однако в 1920-е годы, когда Мариенгоф в срочном порядке по приказу властей писал «Роман без вранья», о продолжительности своей дружбы с Есениным он говорил как бы между прочим. Ведь основной задачей этой небольшой повестушки было выполнение, по словам Маяковского, «социального заказа», т. е. развенчивание и очернение репутации Есенина, как одного из лучших литераторов России. И это он делает с первых страниц своего «Вранья».
Выше уже говорилось о несостоятельности утверждения этого потомка барона Мюнхгаузена о том, что Есенин был навязчивым неряхой, который приходил ежедневно к новоиспеченному другу с солеными огурцами и раскладывал их на его «нетленных рукописях». Ведь все современники считали поэта «чистюлей». Да и разве не он всегда требовал, чтобы Мариенгоф, укладываясь в постель, подстилал газету под свою вечно набриолиненную голову? Об этом можно прочитать, например, в воспоминаниях поэта Эмиля Кроткого (Огонек. 1991. № 19. С. 30).
На странице 18 так называемой «Бессмертной трилогии» Мариенгоф высмеивает Есенина за то, как он, торопясь к «другу» на выработку манифеста, перепутал Петровку с Дмитровкой, «бегал вокруг пустыря, злился и думал, что все это подстроено нарочно, чтобы его обойти, без него выработать манифест и над ним же посмеяться». И чуть дальше уверяет, что «формальная школа для Есенина была необходима».
Стоит ли повторять то, что к моменту создания имажинизма, не в пример абсолютно никому неизвестному Мариенгофу, Есенин был признанным по всей читающей России поэтом. И ему вдруг настолько понадобилась школа, в которой бы преподавал этот пензюк, на круглые «тройки» сумевший закончить гимназию, что он, чуть ли не сломя голову, бегал вокруг пустыря в поисках нужного дома. Полный абсурд.
Здесь все в угоду «социальному заказу» поставлено, как говорится, с ног на голову. И, быть может, вот эта подлость больше, чем другие, способствовала тому, что все литераторы, да и другие деятели искусств, отвернулись от Мариенгофа после выхода его пресловутого «Вранья». Ведь у каждого из них ничего кроме отвращения не могла вызвать абсолютно нелепая попытка новоявленного «романиста» утверждать, что он учил Есенина писать стихи.
Образы – емкие, веские, неожиданные и красивые были обычным явлением для творчества Есенина задолго до его знакомства с имажинистами. Например:
Выткался на озере алый свет зари,На бору со звонами плачут глухари…
(1910 г.)Загорятся, как черна смородина,Угли – очи в подковах бровей…
(«Русь». 1914 г.)Зерна глаз твоих осыпались, завяли,Имя тонкое растаяло, как звук,Но остался в складках смятой шалиЗапах меда от невинных рук.
(«Не бродить, не мять в кустах багряных». 1916 г.)А каталоги образов, чтобы так называемое стихотворение можно было читать, как сверху вниз, так и снизу вверх, Есенину были совсем не нужны. Как и основной постулат Шершеневича и Мариенгофа: «Тема, содержание – слепая кишка искусства».
Кстати, после разрыва с имажинистами в 1923 году Есенин отказался от перенасыщения стихов образами, зато стал писать по-пушкински просто и гениально. Его поэзия последних двух лет подобна журчанию кристально чистого горного ручейка, что делает ее любимой уже для многих поколений россиян.
Творчество Есенина еще на первом его этапе отличалось, по выражению его петроградского друга Владимира Чернявского, своей «поэтической внешкольностью (курсив мой. – П. Р.), привлекало неподдельной новизной и самобытностью, в результате чего поэт быстро приобретал известность (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. т. 1. С. 204). А освободившись от назойливого кривляния и неизменного эпатажа «образоносцев», в своей автобиографии, написанной 20 июня 1924 года, он высказал буквально следующее:
«Искусство для меня не затейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить. Поэтому основанное в 1919 году течение имажинизм, с одной стороны, мной, а с другой – Шершеневичем, хоть и повернуло формальную русскую поэзию по другому руслу восприятия, но зато не дало никому еще права претендовать на талант. Сейчас я отрицаю всякие школы. Считаю, что поэт и не может держаться определенной какой-нибудь школы. Это его связывает по рукам и ногам. Только свободный человек может принести свободное слово» (Сергей Есенин. ПСС. т. 7, кн. 1. С. 17).