Читать интересную книгу Цыганка (Авторский сборник) - Дина Рубина

— Да, забавно, – отозвалась я. – Мог ли тот и другой покупатель представить, что лет через сто…

— Что ж вы не заходите?! Мы обернулись. До назначенного времени оставалось еще минуты две, но игуменье, верно, доложил уже о нашем появлении кто-то из монахинь.

— Матушка!

Моя приятельница торопливо загасила сигарету и поднялась.

Об игуменье она рассказывала давно, и все удивительное, все какое-то не «сановитое»: работает на токарном станке, мастерит изумительной красоты шкатулки из пальмового дерева и ливанского кедра, дивно их расписывает. А среди окрестных арабов прозвище имеет: «Матушка-молоток», потому как однажды ночью, спасая жизнь, отбивалась молотком от забравшихся к ней воров, то ли наркоманов в поисках денег, то ли искателей настоящей поживы — в монастыре все же много икон в золотых окладах. И отбилась, хотя от страха чуть не померла и, как рассказывала Кире, усмешливо понизив голос, «рубашку всю обмочила».

— Давайте я вас познакомлю, – предлагала мне Кира. – Матушка, она простая, и человек очень приятный и интеллигентный.

Признаться, до этой встречи я была совсем далека от православных священнослужителей, как, собственно, и от служителей всех иных конфессий. И сейчас, глядя на троекратно целующихся игуменью и гостью, вспоминала, как в Домодедово, ожидая вылета, случайно подслушала разговор трех монашек за моей спиной.

Те обсуждали уровень компьютеризации общества. Одна заметила, что проповеди подросткам надо бы по sms посылать. И все три весело засмеялись. Это был рейс в преддверии Пасхи, сплошь паломники — еще свежие, напряженные в ожидании. То ли дело на обратных рейсах из Святой земли: измученные борьбой за место в очереди в Храм Гроба Господня и многочасовым ожиданием Благодатного огня, они источают усталый запах ладана, пота и мыла, какое выдают в дешевых гостиницах, монастырях и странноприимных дворах Старого города.

И как же с нею здороваться, вдруг подумала я, – руку жать? Не целоваться же с бухты-барахты? Или это принято?

Игуменья обернулась ко мне. Первое впечатление: очень бледна. И, пожалуй, нездорова. Круглое одутловатое лицо, седые высокие бровки, очки, белый апостольник на голове…

— Я же вас жду, – сказала она просто. И — полная, в просторной, парусящей на ветру рясе, каким-то бабьим жестом поправляя апостольник — повела показывать свои владения.

Минут пять, пока они оживленно перебирали новости и общих знакомых, я шла следом, поглядывая по сторонам, оборачиваясь и временами закидывая голову к бесслезному неподвижному небу. Летом оно замирает над Масличной горой в жарком бездонном обмороке. Я вспомнила о здешнем обычае времен царицы Елены и императора Константина: церкви на Святом Елеоне строили без куполов, с разверстыми над головой небесами.

Угодья монастыря напоминали большую деревню.

Разбросанные всюду каменные постройки, пристройки, сторожки и сарайчики-мазанки перемежались внушительными зданиями монастырских покоев, великолепным храмом византийского стиля, с куполом в двадцать четыре окна, часовней, трапезной, библиотекой. И главное, над всем парила красавица колокольня, в точности средневековая кампанилла где-нибудь в Болонье или Флоренции — недаром строили ее итальянские мастера.

Она высится над всей окрестностью, да и над всем Иерусалимом, в осенние и весенние дни пересчитывая и собирая вокруг себя целый вихрь тревожных облачных масс, и всегда небо над ней являет центр драматической композиции, на закате вопяще-багровой, с черными помарками низко летящих птиц.

По пути нас сопровождали несколько разнокалиберных и разнопородных собак, а из-за какого-то забора — мы даже отшатнулись — грянул свирепый лай двух цепных псов, что бросались и бросались на забор, и рычали, и бесновались нам вслед.

— Не бойтесь, они на привязи, – сказала игуменья. – Что поделаешь, как-то же надо нам охраняться. Одни женщины здесь… страшно.

— А у вас нет охраны? – спросила я.

— Нашу могучую охрану вы видели на воротах. Она остановилась и, тяжело дыша, поправила апостольник.

— Вот, поглядите-ка… Они строят свои дома прямо под нашими стенами, надвинулись отовсюду, как рать окаянная. А во время интифады перемахивали через забор, влезали на колокольню и вывешивали свои зеленые флаги.

— Как! – ахнула я. – А полиция-то, полиция?! Она горько усмехнулась:

— Да что вы… полиция не любит сюда соваться. Здесь же мусульман — море, океан бездонный. А что полиция…

Вышли к небольшому кладбищу, уходившему вниз по склону горы. Могил на нем, впрочем, было уже множество: православная женская община монастыря отмечала в этом году столетие.

От кладбища поднимались две монахини. Одна пожилая, другая совсем молоденькая, высокая и прямая, с лицом, какие называют «светлыми»: большой круглый лоб и глубокие серые глаза. Подошли, приложились к руке игуменьи и дальше направились.

— Мать и дочь, – когда они нас миновали, обронила вполголоса игуменья, – из Одессы…

Я алчно подумала — вот с этими, с этими мне бы чуток посидеть, поговорить! Ведь не просто так уходят в монахини сразу и мать и дочь, не просто…

И Матушка, словно услышала мои мысли, добавила:

— Трагическая история, не дай Господи никому, даже выговорить не смогу…

Прошли большой и, видимо, очень старой оливковой рощей: не ископаемые чудовища Гефсиманского сада, но все же кряжистые могучие дерева.

— А вот эти рощи, – спросила я игуменью, – оливковая и та, сосновая, – тоже посажены при архимандрите Антонине?

Меня завораживала личность этого человека, и пока гуляли, я все думала о нем и представляла каменистое темя этой горы каких-нибудь полтораста лет назад.

— При нем, – подтвердила Матушка. – Он ведь и придумал засадить участок, чтобы укрепиться тут. Понимаете, турецкое право такое витиеватое: земля могла принадлежать одному, а деревья на ней — другому владельцу. Но если первый решал землю продать, то по закону право ее купить отдано было тому, кто ее засадил.

— Ох, витиевато, – согласилась я.

— Господь его надоумил, – продолжала игуменья. – Как стали деревья сажать, так и наткнулись на мозаики и гробницы… Тогда сразу присыпали землей, а когда дело было улажено честь по чести и фирман получен, тут уж архимандрит занялся настоящими раскопками. Здесь ведь до того были византийские, армянские церкви, большой некрополь был… Вот увидите, какая у меня в зале игуменского дома дивная по полу византийская мозаика с греческими буквами, века шестого, не позже.

По сухой, утоптанной, усыпанной хвойными иглами земле овечьими катышками валялись буро-зеленые шишечки туи. А под масличными деревьями ковром лежали черные сморщенные плоды.

— Оливок в этом году тьма! – заметила моя приятельница. – Вы что-то с ними делаете, Матушка?

— А как же, – отозвалась игуменья, – солим…

— У нас во дворе тоже растет, и плодоносит хорошо, да у меня как-то терпения не хватает. Вы сколько соли берете?

Между ними начался хозяйственный разговор, в котором обе проявили чрезвычайную заинтересованность и знание предмета.

То и дело навстречу попадались монахини. Все обращались к игуменье с непередаваемой лаской в голосе; слово «Матушка» звучало в их устах: «Маушк… Ма-аушк…» — с благоговейным замиранием на последнем слоге. И лица все особенные. Без муторной городской заботы, настырной этой устремленности в новый неотложный день.

Кельи — кубической формы простые каменные строения — усажены по склонам горы, от одной к другой ведут выбитые в скале ступени.

Прежде монахинь было гораздо больше, объяснила игуменья, так что сейчас на тесноту не жалуемся. Разве что на праздники паломники съезжаются, так на то гостиница там, у входа.

Опершись на перила лестницы, уходящей вниз, к одной из келий, игуменья окликнула пожилую монахиню и завела беглый хозяйственный разговор: какой-то шкафчик с плетеными дверцами велено было отнести в трапезную. И дико было слышать, как высокая, с высохшим смуглым лицом, арабка бегло и правильно говорит по-русски со странным «дореволюционным» произношением.

— Представляете, Маушк… давеча тут, на балконе собралось девять рыжих котов! Девять! Один — точно сестры Анастасии. А вот остальные откуда набежали…

И Матушка, перегибаясь через перила, что-то отвечала в том же роде. Дочь деникинского офицера, она родилась в Бельгии, в России впервые оказалась уже в зрелом возрасте, не так давно, коротким заездом. В голосе ее звучало что-то неуловимо дальнее, инакое, словно долетавшее сквозь толщу лет.

Подошли к приземистой, вросшей в темя горы, хлебопекарне, и когда поднялись по бугристым разновысоким ступеням на крышу, я поняла, почему именно сюда нас вела игуменья.

С этого места распахивалась волнистая складчатая ширь до самого Мертвого, а в точном переводе с иврита — Соленого, блескучей полоской на горизонте, моря. За ним, вернее над ним таяли в розовой мглистой зыби Иорданские горы, библейские горы Моава.