Читать интересную книгу Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 - Ричард Эванс

В будущем Гитлер часто проводил параллели между событиями своей жизни и тем периодом, которые, скорее всего, были надуманными. И опять же здесь имеется мало надежных и независимых свидетельств о том, что он делал или думал. Однако некоторые вещи кажутся достаточно очевидными. Во-первых, не сумев смириться с неудачей при поступлении в академию, Гитлер обрел горячую ненависть к буржуазным традициям, истеблишменту, правилам и нормам. Вместо того чтобы учиться или пойти на обычную работу, он жил праздной, хаотической, богемной жизнью и тратил свои сбережения на оперы Вагнера. Когда деньги закончились, ему пришлось выбирать: или спать под открытым небом, или искать место в ночлежке. Дела несколько улучшились, когда он получил немного денег от своей тети и начал продавать небольшие картины, в основном копии, обеспечивая себе средства на проживание в общежитии, где он снимал дешевую комнату и мог пользоваться библиотекой и читальным залом. Здесь он провел три года на самых задворках жизни богемной культуры.

Политические убеждения Гитлера, сформированные в Линце, укрепились, когда он более тесно столкнулся с пангерманизмом Шёнерера, который был так популярен в Линце. Гитлер ненавидел габсбургскую монархию и ее столицу, госучреждения которой отказали ему в реализации его амбиций художника. В результате он полностью поддерживал требование Шёнерера о том, что немецкоговорящие области Австрии должны отойти к Германской империи. Расовое смешение в Вене его бесило, только расово однородная нация могла быть успешной. Однако он понимал, что Шёнерер не мог добиться поддержки масс. Подлинное понимание людей, как считал Гитлер, было раскрыто в антисемитской демагогии венского майора Карла Люгера и стало его личным достижением. Гитлер вряд ли мог игнорировать ежедневную антисемитскую риторику газет того рода, которые были доступны в читальной комнате его общежития, и дешевых антисемитских памфлетов, которые он читал в то время. А его любовь в Вагнеру, на оперы которого в тот период он ходил сотни раз, могли только укрепить его политические предпочтения. Фактически все последователи Шёнерера, Вагнера и Люгера были в то время антисемитами, а многие из них фанатиками, поэтому нет причин, по которым Гитлер должен был быть исключением. То, что он продавал картины еврейским торговцам и занимал деньги у еврейских соседей в общежитии, не значило, что он не был антисемитом. Тем не менее его антисемитизм в то время носил, вероятно, абстрактный и теоретический характер. Эта ненависть к евреям стала внутренней, личной и жгучей в конце Первой мировой войны[414].

Некоторые наиболее интересные страницы будущей автобиографической книги Гитлера «Моя борьба» (Mein Kampf) описывают чувство возбуждения, которое он испытал, наблюдая массовые демонстрации социал-демократов в Вене. Он считал марксизм социал-демократов отвратительным, а их пропаганду полной ненависти, злобной клеветы и лжи. Тогда почему массы верили им, а не доктринам таких людей, как Шёнерер? Его ответ состоял в том, что социал-демократы были нетерпимы к другим взглядам, подавляли их среди рабочего класса, как только могли, вели незамысловатую, но интенсивную пропаганду и завоевывали массы силой. «Сознание больших групп людей, — писал он, — не чувствительно к неуверенности и слабости… Толпа любит командира больше, чем просителя». И добавлял: «Я пришел к пониманию важности физического террора по отношению к отдельному человеку и к массам… Террор на рабочем месте, на заводе, в зале собраний и в случае массовых демонстраций всегда будет иметь успех, если ему не будет противостоять соответствующий террор». Социал-демократы, заключал он, «командуют слабыми с помощью идей и с помощью силы. Они знают, как создать иллюзию того, что это единственный способ сохранить мир, и в то же время тайно, но упорно завоевывают одну позицию за другой, иногда тихим шантажом, иногда фактически воровством…» Все эти выводы носят ретроспективный характер, поскольку Гитлер уже задним числом приписал собственные взгляды и намерения самому успешному массовому движению Австрии в годы его молодости. Однако, разумеется, для любого, кто жил в Вене до 1914 г., не представлялось возможным избежать влияния социал-демократов на массы, и естественно предположить, что Гитлер был впечатлен их примером и учился у них, лаже отрицая теории, которые они продвигали[415].

Однако, возможно, самым важным политическим уроком, который он получил во время проживания в Вене, стало глубокое презрение к государству и закону. Нет причин не верить его более позднему утверждению, что, как сторонник Шёнерера, он считал, что Габсбургская монархия подавляла германскую расу, заставляя немцев смешиваться с другими и не давая немцам рейха шанса объединиться. «Если сам вид притесняется или находится под угрозой полного уничтожения, — писал он, — то вопрос законности сводится к необязательной рекомендации». Расовое самосохранение было гораздо более важно, чем законность, которая часто могла быть простой ширмой для тирании. В этой борьбе оправданны были любые меры. Более того, над «прогнившим государством» Габсбургов довлел парламентаризм — политическая система, по отношению к которой Гитлер приобрел неискоренимое презрение, проведя много времени в открытом холле австрийского парламента, где противоборствующие национальные партии кричали и оскорбляли друг друга, каждая на своем языке, и не могли добиться каких-либо реальных результатов. У него сформировалась особая ненависть к чехам, которые вели себя наиболее деструктивно. Они полагал, что ошибкой Шёнерера стала попытка добиться своих целей через парламент. Гитлер заключал, что только сильный лидер, выбранный непосредственно народом, мог бы решать какие-либо задачи[416].

Однако нет никаких указаний на то, что Гитлер видел себя в роли такого лидера до 1914 г. или собирался податься в политику. Наоборот, он все еще был поглощен идеей стать художником. Крайняя финансовая нужда, в которой он оказался, не сумев реализовать свои амбиции, в некоторой степени смягчилась, когда в апреле 1913 г. в возрасте 24 лет он получил наследство от своего отца. Гитлер быстро уладил все свои дела в Вене и уехал в Германию, наделе продемонстрировав свой пангерманизм, приобретенный в результате увлечения идеями Шёнерера. Позже он описывал с достаточной достоверностью то счастье, которое он испытал, переехав в Мюнхен и оставив позади разношерстный и омерзительный для него расовый космополитизм австрийской столицы и атмосферу политического смятения и упадка, характерную для Габсбургской политической системы. Такая система, по его мнению, не стоила того, чтобы за нее сражаться, и не последней причиной его отъезда было желание избежать военной службы, на которую он вскоре должен был пойти. Теперь он был в Германии и чувствовал себя дома.

Он снял комнату на краю Швабинга и продолжил вести свой венский образ жизни, делал акварельные копии почтовых открыток с изображениями знаменитых мюнхенских зданий и продавал их столько, чтобы обеспечить себе скудное проживание. Как и прочая швабингская богема, он подолгу просиживал в кофейнях и пивных подвальчиках, но был посторонним для настоящего богемного мира и для уважаемого общества, и, пока такие люди, как Эйснер, Толлер, Ландауэр или Мюзам, часто ходили по театрам, обсуждали анархические утопии или делали себе имя в роли поэтов или писателей, Гитлер продолжал прежнее бесцельное существование, не предпринимая попыток получить в Мюнхене художественное образование, в котором ему было отказано в Вене. И если официальный художественный бомонд оставался ему близок, то неофициальные авангардисты, о которых столько говорили в самых модных швабингских кофейнях, — такие художники, как Василий Кандинский, Пауль Клее, Франц Марк, Август Маке, а также группа «Синий всадник» — отошли от традиций и обратились к экспрессионизму и абстракции. Авангард вызывал у Гитлера исключительно непонимание и антипатию. Его собственные занятия живописью ограничивались тщательными, безжизненными репродукциями зданий. Его вкус в живописи был ограничен традиционными, классическими шаблонами, которым была привержена Венская художественная академия, куда он так хотел поступить[417]. А вот что Гитлер разделял со своими швабингскими богемными знакомыми, так это внутреннее презрение к буржуазным обычаям и нормам и убежденность, что искусство может изменить мир.

Из существования на задворках культурной жизни богемы Гитлера вытащило начало Первой мировой войны. Существует его фотография, где он стоит в толпе, собравшейся в центре Мюнхена 2 августа, чтобы отпраздновать объявление войны, его лицо лучится радостью. Три дня спустя он пошел добровольцем в баварскую армию. В хаосе и смятении первых дней войны, когда добровольцами шло огромное число людей, никто не задумывался над тем, чтобы проверять их немецкое гражданство. Он вступил в армию 16 августа и практически сразу был отправлен на западный фронт. Это стало, как он писал позже, «освобождением от болезненных ощущений моей юности». Впервые у него была цель, в которую он верил и к которой он стремился, и группа товарищей, с которыми он себя связывал. Его сердце «переполняла гордая радость» от того, что теперь он сражался за Германию[418]. Следующие четыре года он оставался со своим полком, начав со связного и дослужившись до капрала. Он получил две награды за храбрость, вторая была Железным крестом 1-й степени. Что любопытно, получена она была по рекомендации офицера-еврея. Вскоре получил отравление ядовитым газом во время газовой атаки — частого явления с обеих сторон на поздних этапах войны. Временно ослепшего, его отправили на восстановление в военный госпиталь в Пазевальке в Померании, на северо-востоке Германии. Здесь он узнал о поражении Германии, перемирии и революции[419]. В «Моей борьбе» Гитлер описывал это как «величайшее злодейство века», крушение всех его надежд, сделавшее все его жертвы бессмысленными. Когда ему сообщили эти новости, «перед глазами все почернело», он доковылял до своей палаты и разрыдался. Нет никаких оснований сомневаться в том, что это стало для него ужасной травмой. Память о 1918 г. сыграла центральную роль во всех его последующих размышлениях и действиях. Как случилось это несчастье? В поисках объяснения Гитлер с готовностью схватился за быстро распространявшуюся легенду об «ударе в спину». Он считал, что винить следовало евреев, к которым он уже относился с подозрением и неприязнью. Все зачаточные и сумбурные идеи и предрассудки, которые до этого он вынес из теорий Шёнерера, Люгера, Вагнера и остальных, теперь вдруг сложились в последовательный, аккуратный и крайне параноидальный узор. И снова он рассматривал пропаганду как главный политический двигатель: вражеская военная пропаганда, подрывающая волю немцев извне, еврейская социалистическая пропаганда, распространяющая сомнения и пораженческие настроения изнутри. Будучи современником этой катастрофы, он понял, что пропаганда всегда должна быть ориентирована на массы: