я заснул, а проснулся посреди ночи, когда действие дебафа закончилось.
Или — не посреди ночи?
Я вышел в кухню, где на полу спала Семерка, глянул на часы: шесть утра. Подумав немного, растолкал девушку. Она разлепила покрасневшие веки, шарахнулась по привычке, думая, что ее будет ко мне тянуть.
— Все, иди спать на кровать, — сказал я, — шугаться от меня не надо, талант иссяк, я теперь обычный человек.
Она нахмурилась, осторожно коснулась моей руки, провела ногтем вверх к сгибу локтя.
— Какой ты… странный. Действительно… Но дара нет, а меня все равно к тебе тянет, правда, не так бешено. — Ее пальцы сжались на моем запястье, и она проговорила хрипло: — Останься. Я ж знаю, что для мужчины нет ничего лучше утреннего секса.
— Бац — и на мартац — как-то это неинтересно, — улыбнулся я, хотя мой рьяный боец не согласился.
Пальцы разжались.
— Ой, наша Галя балована. Ну как хочешь.
Зевая и протирая заспанные глаза, она побрела в спальню, закрыла дверь. Подумалось, что ей переспать, что сигарету стрельнуть. Последнее, наверное, даже более неловко.
Поскольку комендантский час, и раньше семи показываться на улице нельзя, я принял душ, наконец хорошенько отмыл кровищу, которая на меня натекла из простреленной головы Изварова.
Потом я сварил себе кофе. Выпил. Но так по нему соскучился, что сварил еще. Дождался семи часов, оделся в тот самый заляпанный кровью и прокуренный спортивный костюм и рванул домой. То есть в съемную трешку, готовый выгребать по полной от Саныча за свой вчерашний прогул.
Итак, сегодня девятое. Игра шестнадцатого. Шесть дней, чтобы не привести себя в форму — более менее размяться и избавиться от крепатуры.
Автобусов опять не было, и я поехал на такси.
Вот он, знакомый дом. Знакомый двор. Словно только вчера я тут был. По лестнице я взбежал на этаж, где жили ветераны «Титана», вдавил кнопку звонка. За дверью завозились.
— Мотать мой лысый череп, кого я вижу! — донесся голос Гребко. — Саныч, ты посмотри, кто явился! Свистать всех наверх!
Дверь распахнулась. На пороге появился довольный Димидко, за его спиной маячили остальные, и каждый тянулся пожать мою руку. Саныч затащил меня в квартиру.
— Давай, заходи, Нерушимый! Фу, ну и провонял! Ты там не закурил?
— Нет, но нанюхался…
— Андрюха, — обернулся Саныч к Матвеичу. — Зови сюда пацанов! Неруш из первых уст расскажет, как страну спасал и что за фигня вообще творится.
Я осмотрелся. Как же хорошо! Наконец-то я дома!
Через пару минут спустились Погосян, который сразу сграбастал меня в медвежьи объятия, Микроб, Клык и переехавший к ним защитник Думченко. Мы с ним не успели сдружиться, белорусы до сих пор держались особняком.
— Нерушимый, мать твою! — ревел Погосян во всю глотку своей щедрой южной души. — Ты с нами! Ну наконец-то!
— Я знал, что так и будет. — пожал мою руку Микроб. — Мы все рады.
Клык тоже пожал руку, но — молча, лишь кивнул. Думченко похлопал по спине.
— Сан Саныч, — сияя всеми частями тела, воскликнул Погосян, — даешь праздник в честь свободы Нерушимого! С шампанским и стриптизершей в торте!
Димидко махнул рукой:
— В честь такого события — даю! Со стриптизершей, но без шампанского. Сухой закон!
— Да будь ты человеком! Какой такой закон, когда друга освободили!
— Мы ж немного, — поддержал его Микроб. — Чисто символически!
— Одну бутылку, — пошел на уступки тренер.
Погосян принялся торговаться:
— Ну как так — одну? И накапать не хватит, нас двадцать человек, даешь три!
— Хрен с вами — три! — согласился Димидко и воздел перст. — Но чтобы не больше!
— До семи управимся? — спросил я. — Лиза волнуется. Хочу с ней встретиться.
— Ну вот, начинается, — проворчал Погосян с нотой зависти в голосе. — Как появляется баба, так пацан больше не мужик, друзья по боку.
Микроб покосился на него с неодобрением:
— Кто бы говорил! Ты, поласкун, первым делом к женщине побежал бы потребности удовлетворять.
Меня усадили на диван в гостиной, и я рассказал то, что было можно; про телепатию Семерки и то, что сбежал, загипнотизировав вертухаев — ни-ни.
— Шуйский… кто бы мог подумать, — протянул Саныч, когда я закончил. — А Лев Витаутович вернется?
Я пожал плечами.
— Не знаю, ему, говорят, сильно досталось, и связи с ним пока нет.
— Так выходит, — заключил Матвеич, — что если бы ты не сбежал, заговор не вскрылся бы?
— Может да, может нет. — Я указал на часы: — Начало девятого. На треню пора! Если прям щаз не пойдем, ноги сами меня к мячу понесут. Вещи мои вы ж забрали из той квартиры?
— Конечно! — ответил Микроб и метнулся к шкафу, открыл дверцу, демонстрируя бумажные пакеты. — И машину твою сюда на парковку отогнали.
— Вот спасибо! Я вам должен сто отбитых мячей!
Я переоделся, и мы всей толпой, как в старые добрые времена, отправились на стадион.
Мир снова меня ждал и лукаво подмигивал, обещая интересное и приятное. Лиза тоже ждала, и мяч, и грядущая игра, и тысячи фанатов. А еще ждали следователи КГБ и БР — чую, потаскают по инстанциям, дали бы поиграть спокойно!
Я старался об этом не думать, как и старался не замечать милицейскую машину, медленно катящуюся за нами. Служба охраны свидетелей, мать их!
Шагал и вдыхал свежий прохладный воздух, смотрел на панельные многоэтажки и не мог насмотреться. Свобода — вот что главное!
Глава 20
Мы справимся!
Я-Звягинцев старался не задумываться о том, что такое счастье — чтобы не впадать в меланхолию. По сути он-я был счастлив всего несколько лет, когда познакомился с Аленой, и то это счастье было половинчатым — разве оно может быть абсолютным у нереализованного человека, когда большую часть жизни приходилось сжигать в топках нелюбимых работ?
Это женщинам проще, для них все еще в силе программа удачно выйти замуж и реализоваться как жена и мать, и то многие ею уже не удовлетворяются. Для мужчины главное — найти свое место, дело, которое приносит радость и возможность прокормить семью. У Звягинцева этого не было. А детство и юность, омраченные нуждой, когда мать вынуждена была продать бабушкино золотое кольцо, чтобы купить мне бутсы и новую куртку, можно не считать.
Я-Нерушимый в данный момент счастлив, и счастье это абсолютно.
Я свободен. Вдыхаю свежий воздух полной грудью. Тело горит после разминки, я ощущаю каждый удар сердца, толкающего кровь по артериям, чувствую, как напряжены мышцы, истосковавшиеся по нагрузке. Я стою в воротах, а напротив выстроились наши, готовые бить по мячу один за