над своим затянувшимся благополучием. Ему стало досадно. Вот теперь и любовь пришла. Она окрыляет и, как говорят, одновременно подрезает крылышки. Стоп! Чужие слова, пошлятина, трезвость, которой любят похваляться юнцы, не почувствовавшие настоящей романтики.
Он петлял по старым улицам. На них напористо наступал город силикатного кирпича, башенных кранов и горячих, дымящихся асфальтовых котлов. Было жарко, пахло рабочими спецовками.
А разве это трезвость — устать раньше времени? Не таскал тачки, не сушил в первых бараках портянки над плитой, не пел про ЛЭП-500 — устал на загородной даче…
Ладно, отбросим тачки и первые бараки. Я люблю остряков. Ей-богу, я мог бы принять абстракционистов, если бы знал, что они шутят. Мне так и кажется, что какой-нибудь Карл Кнейтс завтра заявит через газету: «Хватит, посмеялись, и баста! Пора приниматься за настоящую работу». Но уж если это серьезно, то позвольте усомниться в этом притягательном словечке — новаторство. Какое уж тут к черту новаторство, если формалисты все на одно лицо. Господи, да вас же пересажать надо за плагиат!
Рассеянно оглядевшись, Виталий попытался вспомнить, почему начал с усталости, а кончил формализмом. Он даже вздрогнул, когда его окликнули. Сзади деловито шагал Дима Зарубин — человек, похожий на бандероль со штампом «Недозволенного вложения нет».
— Привет, Дима, откуда шлепаешь?
Дима одет в потрепанный костюм, который можно выворачивать наизнанку, не проигрывая в презентабельности. В копошащихся бровях Зарубина прячется озабоченность. Он неопределенно машет рукой и так же неопределенно отвечает:
— Знаешь ли, случается еще испытывать трудности… Сам понимаешь — мужчина, обремененный семьей…
Карпухин расхохотался.
— Так-так, Дима, значит, жизнь не столько хороша, сколько удивительна?
— У тебя, Карпухин, прямо-таки шулерская способность передергивать, — ответил Зарубин, довольный, что отвел чудака от щепетильного предмета. «Откуда шлепаешь?» Тоже мне, любопытный. — Вот заведешь семью и узнаешь, что не все так просто, как в юношеских снах. У меня сейчас семья в районе, а я в городе — типичный пример неустроенности…
— Заботы стреноженного пола? — поинтересовался Виталька.
Не обидевшись, Дима мягко и поучительно продолжал:
— Я не люблю хамства, Карпухин, и если в тебе развито чувство справедливости, то ты должен вспомнить, что ни разу не слыхал от меня грязную брань. Я хотел сказать: разные мелочи в конце концов действуют на психику и понуждают к решительным мерам. Жена пишет, как ей там трудно одной с ребенком. Ездить к ним каждую неделю ощутительно для кармана.
— Мужчина рожден для транзита, — беспечно бросил Карпухин.
— Вот-вот, поэтому мы и решили…
Он оборвал фразу и внимательно посмотрел на Виталия. Тот шел, поглядывая на недавний пустырь, сейчас сплошь застроенный и заваленный мусором. В проемах окон вспыхивали голубые огни сварки. Краны расфасовывали груз по верхним этажам.
— Тебе сколько лет? — неожиданно спросил Зарубин.
— В следующую среду, в три часа ночи исполнится двадцать четыре.
— Хе! — воскликнул Зарубин. — А мне уже… Во всяком случае, в мои годы пора о себе позаботиться.
Карпухин кое-что понимал, но тема разговора его решительно не интересовала. Переезд семьи Зарубина в город мало что добавлял к характеристике главы семейства. Большой транзит для настоящего мужчины — это что-нибудь неисхоженное, необжитое. Чтобы в бараке стоял запах тобою же сложенной и растопленной печки, чтобы тебе, а не кому-то первым скрипом скрипели струганые полы и чтобы твое дыхание оставило первый задумчивый кружок на промерзшем стекле.
— …и, следовательно, она выполняла приказ заместителя главного врача, — вслушивался он в голос Зарубина, — и вписывала этих людей, необходимых для строительства, в ведомости отделений. Получается парадокс: финансовая дисциплина заставляет нарушать дисциплину финансов, — Дима засмеялся каламбуру.
Виталий не заметил словесного пируэта, с помощью которого Зарубин переметнулся на новую тему, однако новая тема насторожила Карпухина.
— Ну конечно, Щапова злоупотребляла доверием. Это нехорошо. Но это же мелкое воровство, то самое, которое служит громоотводом для крупных хищений и которые остаются нераскрытыми.
— Ты к чему? — удивился Виталий. Обычно критический демон Зарубина становился похож на ягненка, когда речь заходила о больничном начальстве или, боже упаси, о городских властях.
— А к тому, что Щапова не вынесла искушения. Перед ней положили стопочку хрустящих рублей, администрация положила. И ее попутал дьявол. А скажи, признайся откровенно, кто из нас пятерых, — ну ты понимаешь меня, я по-дружески, — кто из нас остался бы с чистой совестью перед таким искусом?
— К сожалению, я знаю одного, который бы клюнул…
На дороге трещал бульдозер, тыкался в кучу строительного мусора. Зарубин опасливо обогнул его сзади. Карпухин, прыгая по кирпичам, проскочил спереди. Дима что-то кричал, но ничего нельзя было понять из-за грохота.
— Почему я ратую за снисхождение к Щаповой? — Зарубин догнал Карпухина и отдышался. — Мне жалко Глушко. Послушай, и ты сам убедишься, насколько все деликатно. Знаешь ли ты, что у Глушко есть невеста? Она скоро приедет, надеюсь, мы оценим ее с точки зрения посторонних и незаинтересованных мужчин… Она студентка, и у нее здесь живет мама, Дарья Петровна Соколова. И вот — обрати внимание на эту роковую зависимость — как только история со Щаповой станет известна главному врачу, Сашкина невеста узнает, что Дарья Петровна вовсе и не мать ей. А ее родная мама — женщина, как бы это сказать тебе, без этакого романтического флера, ну не святая, что ли… Глушко знает мамашу. Да и ты, возможно, видел — лежала в детской хирургии. Кажется, сегодня выписалась. У ее сына — получается, и брата Сашкиной невесты — была ущемленная грыжа, и Глушко его оперировал, еще не зная о родственных отношениях…
У Карпухина потемнело в глазах. Он взял Зарубина за серый лацкан и стал говорить, сдерживаясь, чтобы не выпалить скороговоркой:
— Ты серая гниль и луковичный клещ. Ты сделал себя брюхоногим, избавился от трудной обязанности быть человеком. Зачем ты шантажируешь? Думаешь, это напугает Сашку? А ты пойди, оскомина, к этой Щаповой и посоветуй ей молча сесть в тюрьму, если у нее осталась хоть капля совести. Молчишь, ханжа?
Виталий отпустил лацкан. Шагая прочь от Зарубина, он чувствовал, как болят у него от напряжения пальцы правой руки.
Мужчина на ошибках учится, а женщина….
женщина ищет после своих ошибок
седые полосы
В отдел заглянула Вера. У молодой сотрудницы лицо застенчивое и просительное. Ей не терпится узнать мнение Тони о рассказе. Всегда она ходит по редакции робко и бесшумно и краснеет, когда читают ее информашки. Вера полна романтических воспоминаний о своем заводе и постоянно призывает их на помощь, чтобы не казаться безоружной в разговоре с опытными журналистами. «А у нас