туфли. После слов Николая шлепанье прекратилось. Дима озадаченно размышлял. Нагнулся, поправил съехавшие носки. Вышел из-за стола, заговорил, потирая пухлые руки:
— Ты чертовски прав. У тебя удивительная способность ясно видеть. Я и взываю к этой твоей способности… — Он передохнул и, подождав, пока Великанов закурит, продолжал: — У невесты Глушко нашлась ее настоящая мать. Это бы ничего, нашлась — ну и на радость. Но дело в том, что мамочка и слова доброго не стоит. По логике вещей, счастливой невесте лучше бы пребывать в неведении, лучше бы не знать, что ее когда-то бросили, а мама сменила нескольких мужей, сидела в тюрьме, торговала платками…
Зарубин погладил вспотевшую лысину. Потянулся к стакану, долил себе из бутылки.
— Все запутано, ужасно запутано, — жаловался Дима. — Дело может утрясти один человек. К сожалению, это не та голова, о которой я упомянул. Проходимец, захребетник. Я говорю о братце нашей Щаповой. Будет тебе известно, что он числится мужем этой самой Микешиной. Помнишь, Глушко оперировал ребенка с ущемленной грыжей?
Великанов смял сигарету в пепельнице, хрустнул пальцами.
— А Микешина и есть… хе-хе… будущая теща Глушко, — добавил Зарубин.
«Ему бы хлеб на обушке молотить, — думал Николай, — ни одного зерна не просыплет. Методичен, расчетлив, осмотрителен. Прикрывается сердобольностью, а ему, похоже, никакого дела нет до Глушко».
Великанов помнит Микешину. Положение на самом деле скверное. Надо взять себя в руки и постараться не избить Зарубина.
— Ты хочешь, чтобы я посоветовал Сашке?..
— Ну да! — обрадовался Зарубин. — Ты посуди сам: как только всплывет история Клары Архиповны, Щапов осуществит свою угрозу, расскажет… Представляешь, накануне свадьбы? Это же настоящее потрясение для Сашкиной невесты. А Клара что? Мелкий воришка. Она сама уйдет из больницы, и все будет нормально.
Выпив глоток вина, он осторожно обмолвился:
— Между прочим, Щапова и тебе может насолить…
— Никакая рука не спасет? — резко спросил Великанов и встал.
— Спасти-то — как тебе сказать… трудно будет.
— Вот что, Зарубин, деньги я тебе верну.
— Какие деньги?
— За обе бутылки. Считай, сегодня я пил в одиночку. Просто у меня было скверное настроение, и я пил один. Думал о выжигах и пил. Понятно?
Он наступал на Зарубина, чувствуя, как наливаются кулаки в карманах. Зарубин метнулся к двери и испуганно остановился.
В комнату вошел Карпухин.
— А, милые, — сказал Виталий, — нахимичились? Дайте отведать! Хочу сегодня быть стелькообразным и дрезиноподобным!
Женщину усложняют сами мужчины
Трамвай гремуч и медлителен. Скоро цивилизация отправит его на свалку. Надо привыкать к этой мысли, но Валя почему-то предпочла трамвай. Она перепугалась, когда Карпухин предложил ей поехать на такси. Его восхищала простота Вали. Оказывается, женщину усложняют сами мужчины А может быть, это талант — быть простым? Но против такой мысли возражала его собственная простота, которая — это он знал точно — и не пахла талантом.
Медленно отползали к городу большие дома, трубастые заводы, строящиеся кварталы. Чувствовалась городская периферия. Трамвай на остановках подбирал по человеку. Кондукторша от безделья считала выручку.
Карпухина коснулся острый локоток Вали. Она смотрела в окно, и он почти слышал слова, которые она не произносила: ее полуоткрытый рот, ее глаза выдавали восторг первооткрывателя. Девушку, казалось, не задевала проза шумного и медленного передвижения, усталые и будничные лица пассажиров и кондукторши, считавшей деньги. Она дотронулась до его руки и сказала: «Смотрите!» Он посмотрел в окно, его тоже удивило одиночество высокого дома с большим забором из грубых досок. Но потом он понял, что она смотрит на машину — в кузове пели песню, у гармониста кричали красные меха гармошки. И он опять удивился, и ему тоже это понравилось, как будто Валя снабдила его другим зрением, способным видеть все впервые.
Сзади женщина что-то говорила о театре. Другая перебила ее:
— Вчера мыла голову яйцом, а сегодня кефиром, целую бутылку истратила…
Загоревший гражданин оторвался от газеты, посмотрел на молодых кумушек. У загоревшего гражданина на фоне окна просвечивалась изрешеченная солнцем соломенная шляпа.
Валя легко спрыгнула с подножки, когда трамвай обогнул павильон конечной остановки. Слева, не одолев овраг, застыли мелкие домики, которыми обрастают старые города. Справа, прижатый городской чертой, устроился кирпичный завод.
Они пошли по проселочной дороге. Ее беззаботные туфельки оставляли в пыли детские следы. Он едва не закричал от радости, почувствовав в себе следопыта. А она засмеялась, сорвала крупную ромашку и снова наградила его своим зрением: он никогда не видел такой белой и красивой ромашки с тугой желтой пуговкой в центре.
— Познакомитесь с моей мамой, — сказала она.
Эта фраза прозвучала иначе, чем тогда, когда ей впервые пришло в голову съездить к маме вместе с ним. Он весело поправил очки. В ее голосе такое богатство оттенков! Кажется, она поведала много-много, а на самом деле не сказала и десятка фраз. В ней было столько музыки, в этой маленькой и немногословной девушке! И черт знает почему совсем недавно, уже зная о существовании Вали, он был увлечен красавицей Степановой и еще этой Асей!
Валя шла быстрым легким шагом. Он смущенно шагал за ней, притормаживал, чтобы не заглядеться на нее сбоку: она заметит, и оба смутятся.
Впереди скрипела телега с сеном. Он любовался живописной кипой, вслушивался в скрип колес, и это отгоняло страх, заползавший в душу при малейшей попытке представить, какая она, ее мама, и что он ей скажет при встрече.
Некоторое время они шли за телегой. Паренек, сидевший наверху, поглядывал на них вприщурку — то ли от солнца, то ли насмешливый был парень. Телега везла полевые запахи, поле звенело от птичьих пересвистов, девушка шла легкая и радостная — от всего этого Карпухин едва не стал читать стихи, но посмотрел на паренька и не решился. А в мозгу, подлаживаясь под шаг, крутились нахальные рифмы, звучали в темпе марша: «Первым делом, первым делом — Пиранделло…» Позвольте, при чем здесь Пиранделло?
Через несколько минут они наконец-то свернули вправо, прочь от скрипучей телеги и насмешливого парня. С пригорка стало видно, как в скопище зеленых ракит белым торцом домика, жирным мазком красной крыши проглядывала деревня.
— У Бориса Стрельникова начался отек легких, — вздохнув, сообщила Валя.
Он широко шагнул и поравнялся с ней. Спросил, нервно пряча руки:
— И что же теперь?
— Анатолий Ефимович сказал, что нужно делать горлосечение.
— Трахеостомию, — кивнул он. — Знаете, Валя, я чувствую себя в ужасном положении. Жизнь подтолкнула меня в передний угол медицины — в хирургию. Я готов упасть на колени перед ее светилами — это в моем характере.