ни выстроили церквей, сколько бы ни отправили книг – вы не преуспеете без тех, кого джентльмены в самой этой колонии именуют “полицией Божьей”: без порядочных и добродетельных женщин»[296]. Даже те женщины, которых порядочными и добродетельными не назвали бы и собственные матери, умели воспитывать мужчин и держать их в узде, как свидетельствует один историк «старого Дикого Запада»: «Видя грубость общества, в котором преобладали мужчины, нельзя не признать, что важную роль в укрощении Запада сыграл слабый пол, и именно “падшие” его представительницы». Или попроще, как выразился один старый монтанец: «Да многие наши ребята ни разу в жизни лицо бы не сполоснули и за гребень не взялись, если бы не думали, что девчонке в салуне надо еще понравиться!»[297].
Таким образом, с самого начала женщины участвовали в империалистических завоеваниях на мужских условиях, как инструменты всеобъемлющего патриархального императива: владычества и господства. Где бы ни оказались женщины, жесткие иерархические структуры постоянно напоминали, зачем они здесь, и поддерживали их положение «низшего класса». Так, ранние американские законы запрещали дарить землю одиноким женщинам – предполагалось, что женщины должны жить «под властью семьи». В Мэриленде закон 1634 года требовал, чтобы женщина, унаследовавшая землю, вышла замуж в течение семи лет; в противном случае земля переходила ее ближайшему родственнику мужского пола. В Салеме женщину приговорили к порке кнутом за «спор с магистратами»; в другой раз за «спор со старейшинами» ей на полчаса прищемили язык прищепкой. Но ее хотя бы не казнили – а вот «проповедница» Мэри Дайер, «весьма горделивого духа и приверженная своим откровениям», была изгнана из Бостона, а когда осмелилась вернуться – повешена[298].
Во вторую волну империалистической экспансии использование женщин и злоупотребления против них выросли до масштабов эпидемии. Отчасти это было связано с историческим опытом Австралии: с самого начала эта колония функционировала как место наказания – она не была убежищем от преследований и не стремилась становиться «зеркалом» Англии. Но эти обстоятельства сделали отправку в Австралию, и без того тяжелое наказание, вдвойне тяжким для женщин, помимо своих преступлений вынужденных страдать из-за своего пола. Статус осужденных лишал их всех человеческих прав и личной независимости: с момента осуждения они превращались в добычу. Женщин-заключенных сексуально использовали все желающие, начиная с матросов на транспортных кораблях. В 1819 году один потрясенный наблюдатель так рассказывал об их положении на заседании Парламентской комиссии по стране каторжников:
Эти женщины сообщили мне… что подвергались всевозможным оскорблениям от капитана корабля и моряков; что нескольких из них капитан раздел и публично высек; что одна молодая женщина, в отчаянии от дурного обращения, бросилась в море и погибла; что одну женщину капитан собственноручно избил кнутом, так что все ее плечи, грудь и иные части тела были в синяках[299].
Тот же свидетель сообщал, что «самые молодые и красивые женщины были отделены от других осужденных… по приказу капитана… для самых грязных целей». Даже образованные мужчины на борту не всегда стояли выше этих порнографических развлечений: так, одна осужденная, Элизабет Барбер, обвинила корабельного хирурга в том, что «этот паршивый кровопускатель соблазнял невинных девушек, которых лечил от лихорадки, и превратил свой кабинет в плавучий бордель»[300].
Осужденная женщина в глазах всякого добропорядочного мужчины была потерянной для общества, а значит, той же шлюхой. Всех этих женщин мазали одной краской – вернее, одним дегтем. Один из первых чиновников в колонии, по иронии судьбы, сам бывший заключенный, называл их «самыми мерзкими тварями, какие когда-либо оскверняли имя женщины». Другой комментатор высказался проще и откровеннее: «Хуже их не найти… все они курят и пьют, и в сущности, если говорить попросту, всех их я почитаю за проституток»[301].
Безусловно, некоторые женщины, отправленные в Австралию (корабли Первого флота, прибывшего в 1788 году, привезли туда 192 женщин и 586 мужчин), в самом деле были проститутками. Но это уже не играло никакой роли: по высадке с ними всеми начинали обращаться как с проститутками – просто отдавали первому же мужчине, который подойдет и попросит. Такой образ действий, поражавший сторонних наблюдателей своей простотой и неприкрытой жестокостью, вызывал много толков. Один свободный поселенец писал домой:
В такое едва ли можно поверить, но с прибытием кораблей с осужденными женщинами на борту здесь установился такой обычай: приходит корабль – и каждый житель колонии может выбрать себе любую женщину, которая придется ему по душе, не только для услужения, но и для распутства. Это делается открыто и гласно… так что вся колония выглядит немногим лучше огромного борделя[302].
Не существовало и ограничений на количество женщин-узниц, которых мужчина мог набрать себе в личное пользование. Осужденных женщин просто выдавали мужчинам на руки, вместе с прочими вещами, привезенными из Старого Света. Это даже отмечалось в документах: в 1803 году сорок женщин-осужденных были совершенно открыто, официально «переданы в пользование армейским частям Нового Южного Уэльса»[303].
Такое принуждение женщин к проституции означало двойное наказание за одно преступление: их не только отправляли в чужие края, но и силой превращали в шлюх. Лучшее, на что могла надеяться женщина в таком положении – найти себе защитника и прилепиться к нему; но гораздо чаще случалось, что «женщин с прошлого корабля» выкидывали на улицу, как только в гавань входили новые транспортные суда со «свежим мясом».
Однако, в полном соответствии с логикой, по которой женщины, лишенные доступа к привилегиям общества, тем не менее в полной мере подвергались всем его бедам – и рабыни империи, как бы ни низок был их статус, плечом к плечу со своими мужчинами разделяли все тяготы жизни и быта на дальних рубежах. Например, не делал исключений для женщин нестерпимо жаркий климат. «Здесь жарко, как в аду, и мы мучаемся, словно пытаемые грешники!» – восклицала одна жертва индийской «шестимесячной духовки», когда температура поднимается до 45 градусов в тени, даже глубокой ночью не опускается ниже 35 градусов, а воздух днем и ночью ощущается «как раскаленный утюг в лицо». А каково просыпаться в постели, полной рыжих муравьев? (От Ассама до Аризоны от этой напасти знали лишь одно средство: жестянки, полные воды, под каждую ножку кровати.) Или, отправившись полюбоваться пейзажем, стать добычей пиявок? «Не могу описать вам всю прелесть этого места: берега покрыты прекраснейшими в мире цветами, вода, струящаяся меж серых камней, так прозрачна, что можно без труда разглядеть дно… тут меня атаковала орда пиявок, мерзких жирных черных тварей… прокусили кожу в двадцати пяти местах, и кровь шла сильно, хотя никакой боли я не чувствовала…» – с завидным спокойствием сообщала некая бурра-мемсахиб[304].
От этих бед не защищало и самое высокое положение. Супруга вице-короля Индии, прибыв в Симлу после утомительного путешествия – «настоящего ночного кошмара», который она провела, завернувшись в полотенце, ибо с нее градом лился пот – насчитала у себя в постели пятьдесят исполинских кровососущих насекомых и воевала с ними всю ночь: «Убивала их до четырех утра… как же я рада была вернуться!» – лаконично писала она своей дочери[305]. Еще важнее было не терять присутствия духа, когда хищники оказывались покрупнее – волки, как на американском Западе, или еще более опасное зверье. Энн Моффат из знаменитой семьи шотландских миссионеров в Африке однажды спаслась от льва, одним прыжком запрыгнув в фургон для перевозки скота, а потом просидела там всю ночь, слушая, как огромный зверь терзает быка, пострадавшего вместо нее, и обгладывает его кости.
Но самым опасным из крупных хищников, несомненно, оставался двуногий зверь, так что женщинам на рубежах империи приходилось постоянно быть готовыми к самозащите. Проповедница-миссионерка доктор Анна Шоу так рассказывала о своей реакции на угрозу изнасилования со стороны мужчины, которого наняла, чтобы он довез ее до отдаленного пограничного района:
Я опустила руку в сумочку, лежавшую у меня на коленях, и коснулась револьвера. Никогда еще прикосновение к чему-либо не приносило мне такого утешения. С глубоким вздохом благодарности я выхватила револьвер и взвела курок… он узнал характерный щелчок. «Черта с два! – вскричал он. – Ты не посмеешь!..» От ужаса волосы зашевелились у меня на голове; казалось, я попала в кошмар, худший, чем все, что может выпасть на долю женщины[306].
Страшное путешествие Анны – ночь напролет через безлюдную черную чащу, приставив револьвер к голове несостоявшегося насильника – по счастью, окончилось благополучно. Когда она добралась до отдаленного лагеря лесорубов, все сбежались посмотреть на леди-проповедницу, владеющую револьвером не хуже, чем Библией. Народу на службе собралось больше, чем когда-либо в истории этого поселения, и сама Анна имела большой успех, хотя завоевала его не только проповедью. «Проповедь? –