Читать интересную книгу Учитель. Том 1. Роман перемен - Платон Беседин

Активная фаза сменилась редкими, но яркими приступами, напоминавшими визионерские видения, которые я, не будь лентяем, мог бы записать и загнать Джорджу Ромеро или Джону Карпентеру в качестве кассотрясущего сценария.

Этот страх, упакованный еще тогда, у каштановского Дома культуры, остался со мной навсегда, вроде язвочки, появляющейся на теле, как только переешь сладкого или переберешь с алкоголем.

Но, мучаемый нетопырем, я перестал вспоминать Раду. И брат, забегавший в перерывах работы на автосервисе и начинавший болтать о девушках, – он встречался не только с Радой, и от этой мысли делалось приятно, как от маленькой мести ей – не раздражал, не бесил, ибо страх оказывался сильнее.

Пустота забивалась более мощным, отупляющим чувством. И это смахивало на универсальный рецепт.

– Зрение не порть! – наставлял дед, глядя, как я зачитываюсь книгами. – Ближе к земле-матушке будь!

– Ну, ты всю жизнь пахал, а толку? – намеренно грубо, чтобы не приставал, отбивался я.

– Успокаивает перед смертью…

Эти слова, выдавленные через неизменный кашель, вспоминались мне теперь все чаще.

После смерти деда (я так и не смог воспринять его как по-настоящему близкого, родного мне человека: он представлялся стариком, жившим с нами, лежавшим на скрипучей кровати, хлебавшим воду из алюминиевой кружки, ему я говорил «доброе утро», «спокойной ночи», но при этом не знал, как подойти, обратиться, поговорить доверительно, напуганный резкостью, прямотой) то, что создавалось им: курятник, крытый линолеумом, с прибитыми трухлявыми досками; кособокие кроличьи клетки с ржавыми дверками, закрывающимися на изогнутые крючки; парники с латанной скотчем пленкой, изорванной ветром, присыпанной снизу землей, которую перед поливом нужно было раскапывать, отчего руки мерзли, шелушились, трескались – осталось либо в мертвом прошлом, либо в дряхлом, обреченном настоящем. Но при жизни у деда был тот самый пресловутый смысл, о котором только и разговоров. Он жил по правде и умер в правде, не терзаясь, не сомневаясь. Делал, что любил. Поступал, как был должен.

Я подумал о своих симпатиях, о своем долге и вспомнил слова отца: «Если что и умеет Аркадий, то это учиться».

Волен петь свою песню

1

Справочники вузов – удивительно скучные, бесполезные книги. Составляют их то ли библиотекари на пенсии, то ли трудовики, всю жизнь мечтавшие стать учителями русского языка. Сухая информация идет сплошным, бездушным текстом. Ощущение такое, будто пришел на рынок, в мясной павильон, под конец рабочего дня, и осталось лишь подлежавшее, обветренное, серое; не из чего выбирать.

Среди этого текстового однообразия пестротой выделяются разве что рекламные объявления не поскупившихся подчеркнуть свою уникальность. Наверное, рекламодатели тешили себя именно такими формулировками, но на убогом братском кладбище вузов их щедрость выглядит, как Филипп Киркоров, зашедший тяпнуть пивка в привокзальный буфет.

Я листал справочник и засыпал. Буквы расползались в стороны, уводя внимание за собой. После получаса изучения справочника я решил, что руководствоваться им в выборе вуза может лишь до патологии адекватный человек. А я таковым не был. Или не хотел быть. Поэтому, собрав документы в бумажную папку с надписью «Папка для документов», завязав ее на тесемки – почти музейный экспонат советского прошлого, – я отправился в Севастополь, записавшись в секту Великого Русского Авось.

И, стоя на открытой корме катера, где обычно собираются любители табака и нелюбители замкнутых помещений, вслушивался в разговоры, ища подсказку.

Высокая женщина в развевающемся цветастом платье кормила вечно голодных чаек кусками «Симферопольского» батона. Хлеб плюхался в воду, и птицы бросались к нему, впиваясь в мякиш щипцами-клювами. Женщина радовалась и швыряла куски все активнее. На ее ногтях были нарисованы сердечки, полумесяцы, звезды – веселенький маникюр.

– В стране людям жрать нечего, а вы птиц кормите, – проскрипел лысый дед, прислонившийся к белому борту катера. – Вот смотрите, что пишут…

Он развернул «Славу Севастополя», несколько раз дернул ею, словно вытряхнул грязный коврик. Подкурил жалкую папироску в черном мундштуке.

– Рубрика «Дожились!». Одинокие пенсионеры с улицы Горпищенко просят утром и вечером передавать по радио число и день недели, а также текущее время. Люди, – точно химическим оружием, пыхнул ядовитым дымом лысый дед, – не могут позволить себе выписывать газеты или оплачивать телевидение. Часы сломались, а денег для того, чтобы отдать их в починку, нет…

Дед стряхнул пепел, закрыл газету.

– Это где такое? – спросил внимательно слушавший мужчина в кремовой офицерской рубашке, но без погон.

– Рубрика «Дожились!», – в ударении дед напирал на последний слог, – одинокие пенсионеры с улицы Горпищенко…

– А, на Горпищенко, – кивнул мужчина в офицерской рубашке, но без погон, – жил я на Горпищенко. Мрачное место.

– Так и Горпищенко был еще тот мудак, – встрял в разговор худенький парень в черной майке “Led Zeppelin”, такой засаленной, что вместо лица Джона Бонэма образовалось грязно-серое пятно.

– Тебе-то откуда знать? – встрепенулся дед.

– Коммуняки – все мудаки! – харкнул в воду парень.

– Коммуняки? Да при коммуняках хлеб людям давали, а не чайкам! Как вот эта… мадам! – Дед тыкнул мундштуком в сторону женщины в цветастом платье.

– И правда, чего их кормить? – поддержал деда мужчина в офицерской рубашке, но без погон. – Вас как зовут, уважаемая?

– Света.

– Знаете, Света, как во Франции чаек называют? Летучие крысы. Потому что всякую заразу разносят…

И все они – мужик, дед, женщина, парень – принялись обсуждать достоинства и недостатки чаек. В винегрете их слов я вдруг расслышал одно, наиболее важное, ради которого и воспринимал весь этот бред – «МГУ». Его произнес то ли дед, то ли парень в футболке “Led Zeppelin” – неважно.

МГУ в справочнике вузов не значился. Я убедился в этом, повторно перелистав страницы. Но точно помнил, что в «Крымской правде» и «Голосе Крыма» читал об открытии при поддержке Лужкова филиала Московского государственного университета. «Правда» радовалась, мол, наконец крымские и не только молодые люди смогут получить достойное образование. «Голос», наоборот, возмущался, усматривая в открытии севастопольского филиала имперскую политику России.

Да, МГУ существовал. Осталось только найти его, спросив подсказку.

Площадь Нахимова, окруженная платанами, в народе называемыми бесстыдницами, полнилась туристическими палатками. Но их не замечали, люди спешили, двигаясь векторами из точки А в точку Б, и я отчаялся получить хоть какой-нибудь ответ, но вдруг милая – только это незамысловатое определение и могло характеризовать ее – девушка остановилась, подробно рассказав, как добраться к МГУ. Она, улыбаясь, болтала о чем-то еще, но я, стушевавшись от такой общительности, ничего не разбирал и тупо кивал, повторяя «спасибо». А после поплелся за ней на остановку.

В Севастополе я всегда езжу троллейбусом. Особенно летом. В закупоренных маршрутках душно, и на сиденьях остаются влажные пятна. В троллейбусе же – благодать. Дует из всех щелей. Можно читать, расположившись на задней площадке, между стеклом и ступеньками. Или рассматривать, точно на экскурсии, севастопольские улицы, пока скрипящий троллейбус медленно пробирается по центральному кольцу города. Так в свое время шел броневик «Антихрист», первым пущенный большевиками в Севастополь.

Троллейбус выезжает на площадь Лазарева с разросшимся ливанским кедром посредине. Но большинство почему-то обращает внимание на красно-желтый «Макдональдс». На день его открытия люди выстроились в две очереди: первая спускалась по дорожке к Центральному рынку, на которой обычно просили милостыню и продавали щенков, а вторая – по улице Маяковского с редакцией «Славы Севастополя», магазинами одежды, белья и закусочными. Сейчас очереди в «Макдональдсе», если и есть, то исключительно внутри, потому что это единственный бесплатный туалет в центре Севастополя.

Рассматриваю Покровский собор, где по приказу Ковпака отпевали лейтенанта Шмидта, похороненного на кладбище коммунаров, все больше прирастающий церковными лавками. Я был здесь несколько раз с мамой на службах. Не мог выстоять и двадцати минут. Меня постоянно кидало в разные стороны, и я злился на удушливый запах, толпящихся людей, потного священника, горящие свечи. Злился и просил уйти. Но мама шикала: «Тихо, Евангелие читают!» или «Дождись хотя бы Символа Веры!» Но я никогда не дожидался и выходил во двор, к кедрам.

По Большой Морской – магазины, кафе, магазины – троллейбус выползает на площадь Ушакова. У кинотеатра «Дружба» толпятся люди с плакатами, требующими вернуть севастопольским католикам костел. Протестующих аккуратно, почти нежно теснит милиция, но в ее движениях чувствуется твердость, и, похоже, бывший костел так и останется, как задумали коммунисты, действующим кинотеатром.