Читать интересную книгу Полная гибель всерьез - Юрий Пивоваров

Это подтверждает и «святая русская литература» (квалификация дана Томасом Манном; заметим: у нас «Святая Русь» и «святая литература», главное — «святость» — у них общее). Она не просто создала образ «лишнего человека», центральный, кстати, в диспозиции культуры «золотого века» нашей истории — девятнадцатого (это русское «осевое время»). Как только «лишний человек» явился на свет, литература принялась изживать его. Подобно Тарасу Бульбе, убивающему своего сына Андрия («я тебя породил, я тебя и убью»; а ведь этот гарный хлопец — Андрий, не Гоголь — был тоже «лишний человек»). Контрнаступление от имени русской жизни (т. е. воплощения «Русской идеи») начал «проклятый хохол» (Розанов о Гоголе: «Ты победил, проклятый хохол» — так Василий Васильевич приветствовал Великий Октябрь). На Чацкого, Онегина и Печорина он обрушил «мертвые души». Ими, этими «мертвяками», покрылась вся Русь. Как снегом засыпало. А затем явился умелец покруче Гоголя — Лев Толстой. Заставив весь мир «плакать» над образами своих «лишних» (Андрей — тоже Андрий, Пьер, Анна Каренина, Левин и др.), утопил их затем в «народности» (да, да, той самой!).

У Чехова же от «лишних людей» остались болезни, серость, безысходность. «Чеховский интеллигент» — это ведь на самом деле то, чего боялся Константин Леонтьев. Это — «средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения». Это — «вторичное смесительное упрощение» или «упростительное смешение». Это — унылая и беспросветная серятина…

Но эпоха подлинного имперсонализма настанет после 1917 г. Мы уже говорили о «МЫ-мироощущении» Маяковского, Замятина, Платонова. О последнем точно сказано Бродским: «Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его сознание детерминировано массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего». Мир Платонова — это «неодушевленная масса», без истории и времени, «фиктивный мир», «бытие в тупике» (а соединив Бродского с Дмитрием Галковским, главным русским писателем последних лет, получим — «бытие в бесконечном тупике»; есть ли лучшая метафора русской жизни, которая, как известно, равняется «Русской идее»?). Нарастание имперсонализма (и освобождение от «лишнего человека») было характерно и для других великих литераторов той эпохи: Блока («Скифы», «Двенадцать»), поздних Мандельштама и Цветаевой (имперсонализм Блока, скорее, мировоззренческий, а этих двоих — выражавшийся в новой поэтике), Хлебникова, раннего Заболоцкого. То, что процесс самоликвидации человека в первые четыре десятилетия XX в. зашел в нашей литературе за все мыслимые пределы, доказывает поведение Пастернака. Он, с горечью и любовью (при этом немножно сверху вниз) укорявший Маяковского за предательство поэзии, за то, что тот опустился до «трагедий ВСНХ» (т. е. упрекал за отречение от человека, личности в пользу обезличенное, «массовидности» — любимое словечко Ленина), он, навзрыд рыдавший над телом друга и вроде бы понимавший гибельность такого пути, уже через год весело скажет: «Весь я рад сойти на нет / в революцьонной воле». Слава Богу, с ним этого не произошло. Но и ему не удалось избежать тенденции расчеловечения (правда, в том же 31-м дописан «Спекторский…»).

Однако окончательно «Русская идея» победила русскую литературу в «Климе Самгине». Это главный русский роман ушедшего века. Как «Евгений Онегин» — ему предшествовавшего.

Недаром между ними ровно сто лет. Вот в эту сотню русская литература и уложилась. Но поразительно не то, что так быстро все закончилось. А то, что между пунктом отправления и пунктом прибытия никакого сущностного различия нет. Онегин и Самгин самые близкие в русской литературе персонажи. Близнецы-братья. У них общая трагедия (судьба) — им невыносимо бремя человека, бремя личности. И то и другое — опыт гениального отчаяния, опыт невозможности быть. Прямо по Цветаевой: «Жизнь — это место, где жить нельзя»; или по Рильке: «Невозможность жизни и страдание». Анна Ахматова говорила о Кафке: «Это про меня».

Так вот, «Онегин» и «Самгин» тоже «про меня». Про невозможность человека на Руси. И эта идея была еще у Пушкина! Причем он «сказал» ее не где-нибудь, а в центральном своем произведении … Да, да, это была «Русская идея».

Ну и последнее. «Русская идея» почти во всех своих вариантах и воплощениях — интенциально антизападническая. Прав был Николай Данилевский, когда говорил, что Россия — это «принципиальная Анти-Европа». При этом в «Русской идее» заложены искушение Западом, тоска по Западу, подавляемое «хочу быть европейцем», «хочу как на Западе». Этот самый «Abendland» стал для русских одновременно и целью, к которой стремятся, и целью, по которой стреляют…

Здесь, пожалуй, пора поставить точку. Тема поистине неисчерпаема. Ведь «Русская идея» — это тот мир, та история, та социальность, та экология и прочее, чем мы живы, и живем пять уже столетий. Американский исследователь (очень хороший, известный) Тим Мэк-Дэниэл назвал свою книгу «Агония Русской идеи». Философ-эмигрант Дмитрий Чижевский полагал эту «Идею» тяжелой болезнью, изнуряющей русский народ … «Агония», «болезнь» — не знаю, так казалось уже много раз. А мы вновь вышиваем по тому же самому узору.

Полная гибель всерьез

Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более, чем великолепно, что же касается её будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение.

Граф Л.X. Бенкендорф

Человек будущего — это тот, у кого окажется самая долгая память.

Фр. Ницше

Друг, я спрошу тебя самое главное: ежели прежнее все — неисправное, что же нас ждет впереди?.

Юрий Кублановский

Прошлое точно так же видоизменяется под воздействием настоящего, как настоящее испытывает направляющее воздействие прошлого.

Т. С. Элиот

Закат России. Der Untergang des Russlands. Все надежды, планы, утопии разрушены. Все реформаторы провалились. Вместе с ними — революционеры и реакционеры. А также консерваторы, либералы, почвенники, космополиты, замполиты … Экономика и экология, управление и здравоохранение, образование и оборона, труд и капитал, государство и право, церковь и наука, и пр., и пр. — находятся в положении предсмертном, предпредсмертном, нуждаются в срочной госпитализации. В общем: «Врача!» Но врач не идет. В истории нет места для госпиталя, нет времени для поправки здоровья. Она, скорее, тротуар Невского проспекта — Чернышевский ошибся, — на котором сначала неудавшийся богоносец разбивал прикладами своих трехлинеек головы тем, кто носил шляпу и пенснэ (а чё жалеть, сами себя прозвали «лишними людьми»), а затем мы разбивали себе головы, проваливаясь в трещины и ямы его асфальта.

Да, век удался на славу. Правда, больше на «славу КПСС», чем — как пелось в первом русском гимне — «на славу нам». Но «нам» жалеть об этом не стоит. Ведь «мы» с детства были приучены, что «бой идет не ради славы, ради жизни на земле». Однако этот бой «мы», Россия, проиграли. И жизни (жизней) как-то поубавилось, и земли…

Закат России. С нами не считаются. На будущее почти не берут в расчет. Безразлично и нагло поучают. Наше влияние в мире стремительно приближается к нулю. «От тайги до британских морей» нас больше не боятся. Боятся лишь некого дискомфорта, который исходит от нас в нашем умирании.

Таков результат XX века. Для русских. У других получилось иначе. Готовы ли мы сегодня к ответу на вопрос: «почему?» Не знаю. Может, еще немного рано. Может, ушедшее столетие еще не остыло и его жар еще опаляет нас, не дает возможности холодного и спокойного размышления. Тем не менее, как говаривал Иосиф Бродский, «попробуем же отстраниться, / взять век в кавычки».

* * *

Нет, конечно, никаких итогов и подведения черт. Так, соображения на скорую руку, беглые зарисовки, «картинки с выставки». Импрессионистический этюд с метафизическим уклоном. По аналогии с Василием Макаровичем Шукшиным — «железнодорожник с самолетным уклоном»:

…Вот лицо русского двадцатого века — не его проза и кино, а его глаза, морщины, худая жилистая фигура, застегнутая на все пуговицы, без галстука, темная рубаха под коротковатым пиджаком; как судьба Николая Рубцова, как проза Андрея Платонова…