Пора заканчивать элегический монолог, пока я окончательно не разнюнилась, мне ведь через час предстоит блистать на приеме в честь короля Арагона. Такая тоска, что впору всплакнуть, однако красавиц опухшие глазки не красят. Я совершенно счастлива, что утратила эту способность, а то бы ревела сейчас в три ручья. Вечером непременно найду кого-нибудь, чтобы развлечься, ибо того, кому можно излить свою душу, что-то никак не найти.
А ты, мой единственный? Нашел ли ты себе пару хотя бы на короткое время или до сих пор остаешься один? Если бы у меня появилась возможность дать тебе утешение, пусть даже ценой своей жизни, я, не колеблясь, пошла бы на это. Пустые слова, ведь ты так далеко.
Пришел слуга, готов паланкин, давай-ка прощаться.
Собственноручно в день святого Фомы 1214 год от Господнего Рождества Оливия
ГЛАВА 3
Спящий открыл глаза.
— Сколько я пролежал? — спросил он.
— Три дня, господин, — последовал бесстрастный ответ.
Сен-Жермен приподнялся на локтях.
— Три дня? — Снова откинувшись, он ощупал отметины, оставленные на его теле метательными звездами Сайто Масаги, но боли не ощутил.
— Вы потеряли много крови. — Голос слуги звучал по-прежнему равнодушно, однако глаза его были грустны.
— Ладно. — Сен-Жермен медленно сел. — Мы находимся в крепости Чио-Чо?
— Да. — Руджиеро кивнул, раскладывая одежду.
— Старик-генерал… Помню, он пригласил нас. — Узкие пальцы прикоснулись к вискам. — Еще помню лучников и большой зал, но…
— Там вы и потеряли сознание. Я попросил перенести вас в отдельное помещение. Сказал, что после битвы вам надлежит совершить некий обряд. — Последовала короткая пауза. — Но… как долго продлится этот обряд я не мог себе и представить.
Сен-Жермен поднял голову.
— Ты не солгал. Сон на голом ящике, набитом землей, в какой-то мере обряд. Однако три дня… — Он сбросил ноги на пол и встал. — Похоже, я и вправду сдаю! — В признании прозвучала досада.
Руджиеро не решился ответить. Он молча положил подле хозяина черный камзол и персидские узкие шаровары.
— Военачальник Мон Чи-Шинг просил вас его навестить сразу же после вашего пробуждения.
— Вот как? — Сен-Жермен скинул халат, и ему тут же сделалось зябко. — Что, выпал снег?
— Его принесло с гор, — пояснил Руджиеро, забирая у господина халат. — Ветер переменился.
Сен-Жермен натянул шаровары, краем глаза отметив, что шрам на ноге затянулся.
— Который теперь час?
— Полдень давно минул. Приближается время четвертой еды. Они здесь едят пять раз в день, а не четыре.
Слуга помог господину облачиться в камзол, затем через голову накинул ему на плечи серебряную цепочку. С цепочки свисал черный крылатый диск — символ солнечного затмения. Руджиеро деловито поправил его и снял с бархатного рукава несуществующую пылинку.
— Зеркала не дают себе труда меня отражать, — сказал с напускной горечью Сен-Жермен, — что привносит в мой быт определенные затруднения. Ты заменяешь мне зеркало, старина. Без тебя как бы я знал, правильно ли висит талисман и не измазано ли лицо мое сажей?
Руджиеро не принял шутки.
— Вы одеваетесь ощупью и все равно выглядите как франт. Даже когда одеваетесь ночью. — Он с головой погрузился в сундук, делая вид, что ищет там что-то, и вдруг ощутил, что плечо его сжали длинные узкие пальцы.
— Дружище, — тепло произнес Сен-Жермен, — ведь я просто-напросто пытаюсь сказать, что очень ценю нашу дружбу. Я делаю это, может быть, неуклюже, но знаю, что многим обязан тебе… и в первую очередь — жизнью. А если я и бываю резок с тобой, то…
Он запнулся, подыскивая слова, способные выразить его чувства.
— Перестаньте, — пробурчал смущенно слуга. — Какая там резкость! Если бы не вы, мои кости давно бы истлели на римской мусорной свалке, а мой истязатель так бы и ускользнул от закона. Что же касается моей постоянной угрюмости, то вам ведь известно, что я далеко не шутник.
Было видно, что ему хочется поскорее замять затеянное хозяином выяснение отношений.
— Ну-ну, — сказал Сен-Жермен. — Я тоже шутник неважный. — Он отошел от слуги и переменил тон. — Так ты говоришь, меня ждут? Что ж, я готов. Куда мне идти?
— В конце коридора есть лестница. Она ведет на второй этаж, к комнате для приемов. — Лицо Руджиеро разгладилось и стало почти спокойным. — Генералу не терпится вас повидать. Он докучает мне со вчерашнего вечера.
Сен-Жермен вяло кивнул, размышляя о чем-то. Темные глаза его сузились и устремились в одну точку.
— Почему она выбрала смерть? — вырвалось вдруг у него. — Что ей в забвении?
Руджиеро, ничего не сказав, осторожно закрыл сундук и запер его на ключ, выуженный из кармана китайской стеганой куртки.
Распахнув дверь, Сен-Жермен повернулся к нему.
— Что с Тцоа Лимом и пони?
— С пони все хорошо. Тцоа Лим наслаждается жизнью. Три судомойки сварятся из-за него, и каждая лезет из кожи, стараясь накормить его посытнее. — Заметив на губах господина усмешку, слуга тоже позволил себе улыбнуться. — Он уже никуда не спешит.
— Это неудивительно. — Сен-Жермен хотел спросить о Масаги, но побоялся услышать что-нибудь неприятное. — И все-таки тут мы, пожалуй, задерживаться не станем.
Узенький коридор освещался довольно скудно. Деревянное покрытие стен его давно обветшало и пропускало запахи сырого камня и гнили. Сен-Жермен шел быстро, подкованные сапоги его щелкали по изношенным доскам, каждый шаг порождал тихую какофонию скрипов. По пути ему встретился лишь один человек, очевидно слуга, он прижался к стене, с неподдельным страхом взирая на инородца. Сен-Жермен не сдержался и покрутил пальцем возле виска, китаец испуганно пискнул и засеменил впереди, часто оборачиваясь и кланяясь важному господину. На лестнице важного господина охватило легкое головокружение, однако оно быстро прошло, и он продолжил подъем, стараясь придать своему лицу приветливое выражение.
Слуга проводил его до приемной, затем поклонился и убежал. Сен-Жермен остался один и от нечего делать стал разглядывать убранство просторного помещения.
Оно производило приятное впечатление. Глухую, обитую красным деревом стену украшали два развернутых свитка: один был подпорчен, другой выглядел почти безупречно. Оглядев столбцы иероглифов, начертанных размашистыми ударами кисти, Сен-Жермен оценил их возраст в триста-четыреста лет. К другим стенам комнаты жались изящные лакированные сундучки, окованные красной медью, но только один из них был по-европейски большим. Низкий темно-коричневый столик, две кушетки, обтянутые чем-то вишневым, и шесть прихотливо расставленных стульев дополняли картину. В Ло-Янге, подумалось Сен-Жермену, такую приемную сочли бы просто убогой, зато она наверняка понравилась бы Чи-Ю. Грудь его вдруг пронзила острая боль, и он отвернулся к окну.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});