Читать интересную книгу Философия кошки - Елизаров Евгений Дмитриевич

Мюллер, в блистательном исполнении Леонида Броневого, говоря о точности полицейского протокола, как-то замечает, что она достигается только там, где нет ничего лишнего, кроме подлежащих и сказуемых, которые к тому же обязаны выражаться простыми существительными и глаголами: «Он пошел, она сказала». Учитель же, который бы взялся преподавать грамматику языка кошке, наставлял бы ее совсем по-другому, ибо с точки зрения ее четвероногого племени точность – вовсе не в том, что сказала «она», или куда пошел «он», а в том, чем это было продиктовано и как именно все это было проделано теми, о ком идет речь.

Именно обстоятельства (по преимуществу те, что в нашей, человеческой, грамматике называются обстоятельствами образа действия), в речи человека чаще всего играющие какую-то второстепенную – иногда даже вводящую в заблуждение – роль, у кошки занимают центральное место сказуемых, то есть главных (даже наиглавнейших!) членов предложения. Человек может пренебречь ими, и чаще всего именно так и происходит: как правило, наша устная повседневная речь бедна служебными грамматическими оборотами, чаще они фигурируют лишь на письме, да и то не на всяком. Так называемая изящная словесность – вот исключительная, как кажется, сфера, где обнаруживается их присутствие. Ключевое же значение всех тех суждений, которые втайне от нас делает кошка, в прямую противоположность представлениям, свойственным человеку, как кажется, кроется именно в них. В то же время глаголы, несущие основную информационную нагрузку для мюллеровских агентов, у нее занимают лишь служебное, вспомогательное место «второстепенных членов», и – точно так же в противоположность нам – в своем описании событий, которое откладывается где-то в ее сметливой голове, она часто грешит пренебрежением ими. Иными словами, кошка придает первенствующее значение не самому поступку, но его мотивировке, то есть тому, что двигало им и определяло его состав: любовь, симпатия, душевная склонность, безразличие, нерасположение, отторжение или даже откровенная ненависть – вот что действительно важно для нее. Само же действие, фиксируемое в гипотетическом протоколе, в принципе, может быть одним и тем же во всех случаях, обнимаемых приведенным здесь рядом.

Кстати, все это отнюдь не чуждо и нам, людям, и чтобы понять это приведем последовательную цепь определений одного и того же действия: вкушать, утолять голод, принимать пищу, есть, наполнять живот, набивать утробу, жрать. Думается, что там, где все эти определения характеризуют исполняемое нами, значимым оказывается не столько состав действия, сколько обстоятельственная его окраска, эмоциональная тональность высказываний о нем. Другое дело, что все эти тонкости замечаются нами только в том случае, когда их контрастность превышает некие пределы чувствительности.

Меж тем чувствительность женщины куда выше, и мы часто слышим, что многие присущие кошке черты роднят ее именно с ней; похоже, что это действительно так. А еще точно так же фиксируют происходящее в своем только начинающем формироваться сознании маленькие дети: им тоже совершенно не важен конкретный состав вершимых вокруг них действий, значимо только одно – порождающее их чувство.

Многое перевернуто в странном и таинственном зазеркалье кошачьего мира, и, может быть, именно это обстоятельство вот уже шесть тысячелетий скрывает его от нас, расположенных видеть лишь жесткие контуры налично данных предметов и четкую ритмику протекающих вокруг них процессов, но решительно не способных постичь абсолютную реальность усатой улыбки растаявшего где-то в инобытии кота.

Но сама-то кошка отнюдь не больна гордыней, и главное для нее – это постижение тех эмоциональных первопружин, которые сообщают импульс всем физическим действиям человека. Материальный же их состав, равно, впрочем, как и вещественный их результат, мало интересен этому симпатичному зверьку. С милым и в шалаше рай – вот подлинное кредо любой представительницы ее вида; и всею своей жизнью, всем безмолвным своим служением человеку и его дому наша героиня созидает именно его – маленький уютный Эдем нашей общей с нею обители.

Вот именно потому, что подлинные мотивы и обстоятельства всех вершимых человеком действий и образуют то главное, на что направлены таланты и труды кошки, к чему сводится самый смысл ее бытия в нашем доме, от нее не в состоянии ускользнуть и их расхождение с тем, в чем – не всегда безуспешно – мы хотим убедить окружающих.

Но если она способна распознавать обман, то что может помешать ей использовать принимаемые нами же самими правила общежития в достижении каких-то своих сиюминутных целей? Словом, по зрелом размышлении в умении приврать нашим смышленым питомцам откажут, наверное, лишь немногие из тех, кому приходилось делить с ними кров.

Впрочем, нужно ли видеть в подражании человеку что-то предосудительное, если от них, как кажется, не в состоянии укрыться и нравственная составляющая нашего вымысла?

Наверное не будет ошибкой сказать, что только испытываемые человеком чувства способны формировать состав его морали. Основополагающие категории нашей этики говорят именно об этом: понятия сочувствия, совести, прямо производны именно от эмоционального отношения человека ко всему, во что вплетается его жизнь, от его сопереживания («со-чувствие», «со-весть») чужой боли. Большой духовный космос единого человеческого рода, в котором растворяется сознание каждого из нас, устроен таким образом, что он переплавляет сопереживаемое нами страдание в некие непреступаемые императивы, способные регулировать и направлять поведение целых народов. Иначе говоря, в общечеловеческие этические нормы.

Однако природа не знает морали, – возразят здесь нам многие, – добро и зло не различаются ею, все это – реальности только нашего, человеческого, сознания. Но ведь и человек – это тоже природа, а значит и все то, что заставляет страдать его душу, не может, не должно, не вправе проходить сквозь замыкаемое кожным покровом тела, так ни к чему не и не прикоснувшись там, внутри. Меж тем животное, чутко реагирующее на многое из того, что творится в глубине нашего сердца, с самого своего рождения оказывается погруженным именно в эту мятущуюся стихию человеческих со-переживаний, со-чувствий, со-вестий. А вот отсюда уже совсем недалеко и до предположения о том, что в общий круг всех тех условий, которые обставляют его существование в человеческом доме, входит что-то и от нашей, людской, совести…

Конечно, такое предположение может показаться кому-то слишком сильным, но есть и другое измерение вещей, которое избавляет нас от необходимости делать столь далеко идущие и ко многому обязывающие гипотезы. Все тот же философский, то есть воспаряющий над поверхностью единичного, подход обязывает видеть в обмане не только украшающий нас самих вымысел, но и творческое преображение всей реальной действительности, которая, в свою очередь, обязана быть достойной нас. Поэтому, в конечном счете, значение имеет не столько собственное содержание того, что рисуется пылким воображением, сколько полное содержание широкого контекста, в котором растворяется все додумываемое нами. Зададимся вопросом: чем был бы для всей европейской культуры уже упоминавшийся здесь Гомер, если бы не его «гомерическое» (кстати сказать, это определение, означающее собой крайнюю степень преувеличения, вошло даже в стойкий идиоматический оборот) умение приукрасить действительность? В сущности, все наше искусство – это и есть сознательная ложь: преувеличение, преуменьшение, приукрашение чего-то. Но ведь часто справедливо и обратное утверждение: нет большей правды, чем вдохновенный вымысел творца. Это лишь в сфере профессиональной ремесленной деятельности роль последних решающих доказательств принадлежит каким-то обезличенным и бесстрастным фактам; в том же, что объединяет всех нас, в «общечеловеческом», убеждает только одно – искренность. Актер, лицедействующий на сцене, вызывает в нас смех или слезы, в конечном счете, только одним – собственным переживанием того, что он пытается передать нам. Не секрет, что все исполняемое им – сплошной вымысел, но («над вымыслом слезою обольюсь») в этот миг его притворство становится прямым воплощением какой-то высшей правды, и мы – верим ему. Вот так и все мы, рядовые обыватели, в своей повседневности слегка привираем близким часто только для того, чтобы хоть на мгновение вознестись над самими собой и слиться с тем, что пробуждает в нашей душе светлую ностальгию по когда-то растраченному ею. (И в самом ли деле мы кривим душою в эту минуту, если ноющая боль по разменянному на что-то мелкое и суетное так и не покидает нас?)