Встаю. Отвечаю военной этикой — перехожу на «вы»:
— Прошу вас доложить военному министру, что в моем отделе нет человека, который сумел бы составить такое красноречивое воззвание.
Несколько секунд молчания.
Балабин:
— Чего ты формализуешься? Разве ты не знаешь, что я считаю это глупостью?
— Прекрасно знаю.
Опять молчание.
— Хорошо. Подожди.
Подождал.
Балабин возвращается.
— Военный министр приказал разработать только техническую сторону воззвания — разделить Петроград на районы, назначить сборные места, приемщиков, склады, перевозочные средства, караулы, время сдачи и прочее. И в таком виде представить ведомость ему. Текст же самого воззвания он взял лично на себя.
— Слушаюсь.
К ночи представляю большую таблицу. В ней весь Петроград, районы, время сдачи и сборные пункты и все, что угодно.
К таблице прикладываю маленький лист бумаги — мой рапорт в одну строку: «Прошу меня уволить по болезни в отставку».
Балабин улыбается: он сам подает такой же рапорт, а Половцов больше не Главнокомандующий: его перед тем уволил Керенский.
Мне и теперь странно рассказывать этот анекдот с воззванием, о замене пулемета пафосом. Если бы я, военный, представил от себя по команде такой проект, то в любой армии меня посадили бы в сумасшедший дом.
Может быть, все же интересно знать, как приняло воззвание население?
Лирическая сторона этого литературного произведения удалась безукоризненно. Воззвание было расклеено по углам всевозможных зданий. Его читал весь Петроград. Оно даже подействовало, но, увы, как раз не на преступников, для которых предназначалось, а на самых лояльных людей, привыкших вообще подчиняться распоряжениям любой власти: сданными оказались несколько охотничьих ружей, пистолетов и сабель эпохи русско-турецкой войны. Все перевозочные средства и приемщики вернулись ни с чем — пустыми.
Если эпизод с отменой разоружения большевиков был ощутимым толчком по гигантскому колесу в обратную сторону, то для меня он явился ударом, которым выбило последнюю надежду.
Новый Главнокомандующий Петроградского округа генерал Васильковский не желает слышать о моем уходе.
— Может быть, вы не хотите быть подчиненным новому начальнику Штаба Багратуни? Тогда я назначаю вас при себе генералом для поручений, — слышу я от него в категорической форме[98].
Нет. Я кончил служить такому Правительству. Последняя карта бита. Попав случайно в Петроград, я увидел, как раскатилась революция в больших народных массах. И как тогда же все стало ясно! Одни слева будут продолжать спасать революцию или редактировать воззвания о сдаче оружия.
Многие справа еще должны пройти ряд испытаний, чтобы подавить страсти, — выйти на путь новых доступных нам заданий.
Вторых гораздо больше, но и те и другие слишком малочисленны на стомиллионную темную массу, погнавшуюся за призраками, для которой — вот в чем горе — уже опрокинуты все плотины!
Идти в эту массу? Но чтобы иметь в ней успех, надо на митингах срывать с себя погоны, посылать проклятия прошлому, как это делали некоторые офицеры. Нет. Только не это.
Если в верхних слоях распыленной русской общественности иногда идеологически указывают на конец августа как на крайний рубеж «Корнилов или Ленин», то для нас, пробивавшихся снизу через народную толщу и видевших всю картину разрушения, вопрос решался гораздо раньше, а именно тотчас после июльского восстания, когда Временное правительство не пошло за генерал-прокурором в преследовании большевиков за измену своему народу.
Картина разрушений, не учитываемых некоторыми политическими течениями, может быть отчасти видна в свете подробностей, перечисленных в предыдущих главах. В них я подтверждаю, что генерал-прокурору, контрразведке, Штабу округа, прокурорскому надзору было совершенно ясно, что Правительство продержится только до следующего восстания большевиков; нам было отчетливо видно, что день этого восстания, так же как июльского, будет назначен не Лениным, а немцами (что и произошло в действительности), но бить уже будет нечем[99]. Отсюда в нашем точном рисунке Петрограда никакого августовского перелома быть уже не может. Поэтому мы говорим уже в июле: обреченные мы, все вы; обреченная Россия.
Прежде чем не признавать этого положения, необходимо, казалось бы, опровергнуть отдельные элементы разрушения петроградских войск и всего административного аппарата, мною приведенные. Иначе мы опять оторвемся от действительности, опять останемся в области одних идеологических споров.
Суровый закон требовал, чтобы все переболели, каждый по-своему. Вот после этого только и можно приступить к новому творчеству[100]. Ну, а тогда в Петрограде? Васильковский и Багратуни начнут проходить стаж борьбы в революционной столице. А я должен буду себя побороть и сговариваться с Нахамкесом? Допустим. А какая от этого польза?
Энергичный прокурор Палаты Каринский тоже пробовал остановить обратное движение. По материалам, добытым после восстания, он арестовал Троцкого. Опять на сцену выступает Ловцов — бегает по городу и опять его находит. Троцкого сажают 23 июля, а в течение августа и в начале сентября новые министры юстиции выпускают и Троцкого, и всех одного за другим, кого мы посадили и до, и после восстания. Если кивать в прошлое и говорить, что доказательств измены большевиков было недостаточно, то, казалось бы, нельзя было не привлечь большевиков за восстание по распубликованному декрету Правительства. А убитых 4 июля? Разве их тоже не было?
К сожалению, узнав о моем рапорте, уходят начальник контрразведки, судебный следователь В. и Александров.
Васильковский их вызывает: при Багратуни, в моем присутствии, он убеждает их остаться. Достаточно взглянуть на обоих, чтобы понять, что наши мысли одинаковы. На все уговоры Васильковского каждый из них твердит: «Нет, я ни за что не останусь. Я был связан личным словом только с Б. В. Никитиным; а раз его нет, то считаю себя свободным».
Васильковский обрушивается на меня:
— Вот видите, что вы делаете! Да я же вам сказал, что вы не уйдете!
— Посмотрим. Я все надеюсь, что комиссия врачей, в которой мне предстоит свидетельствоваться, уволит меня по болезни в отставку[101].
В двадцатых числах июля меня свидетельствуют в Благовещенском госпитале и единогласно признают здоровым, как дай Бог всякому.
Прямо из госпиталя еду к начальнику Генерального штаба Романовскому. Говорю о неудаче в комиссии врачей; прошу меня убрать из Штаба округа куда угодно на фронт.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});