— А что с ним? — остановившись уже на полпути к двери, уточнил Курт; хозяин кивнул куда-то в сторону, за окно пивнушки:
— Дак это… Помощник его каждую неделю почитай к аптекарю наведывается — за желудочными каплями, говорят. И еще какое-то зелье от давления кровяного, что ли… Пару месяцев назад, говорят, была гроза — так в Официум аптекаря даже вызвали: ходили слухи, что майстер обер-инквизитор лежал пластом и чуть Богу душу не отдал. Говорили, ему от молний поплохело… то ли с сердцем, то ли что-то такое…
— Вот как… — проронил Курт тихо и уточнил: — Аптека в Бамберге одна?
— Три. Но помощник его всегда бегает в одну, к Дитриху Штицлю: это аптекарь самый лучший, к нему половина города ходит… ну, у кого средства имеются; прочие-то двое попроще, оно и понятно, как они налечат… В Инзельштадте она стоит. Издалека видать: там на щите сверху вот такенная бутыль пририсована… эта их врачебная, знаете…
— Да, проходил мимо, видел, — кивнул Курт. — Спасибо, не знал… Смотрится-то старик бодрячком.
— Самолюбие, — вздохнул Вурцель с явной завистью. — И безопасность. Молодым только дай понять, что ослаб — и нету тебя.
* * *
— Думаешь, этот молодой инквизитор хочет свалить своего начальника? — неуверенно спросила Нессель. — Чтобы занять его место?
— Вряд ли.
В комнату трактира Курт возвратился уже затемно, но уснуть сразу не смог; ведьма тоже не спала, и сейчас оба сидели у стола, глядя на огонек светильника и тихо переговариваясь.
— Вряд ли, — повторил он, — а точнее — нет. Primo, даже если старика внезапно хватит удар, его места Ульмеру не видать — не хватит ни мозгов, ни упрямства, ни жесткости; словом, ничего из того, чем должен обладать инквизитор на руководящей должности. Да и просто инквизитор. Я вообще удивляюсь, как он угодил в следователи… И как бы ему ни казалось, что его не ценят — парень не может не понимать, что подобных должностей он не потянет. А secundo — он, похоже, за свое начальство искренне тревожится. Или, по меньшей мере, добросовестно исполняет «три g», не пытаясь ими пренебречь.
— Три кого? — непонимающе нахмурилась Нессель.
— Три g, — пояснил Курт с усмешкой. — Gehen, geben, gebracht[43]. Обычные обязанности всех низкоранговых служителей; негласные, но от того не менее неизбежные… Но сам факт тяжелой болезни обера вполне может иметь значение и что-то объяснять. Скажем, такая версия: тот самый аптекарь (насколько я понял — неплохой лекарь) сказал Нойердорфу, что состояние его здоровья подразумевает скорый отход к предкам — и старик решил перед смертью наловить побольше малефиков. От излишнего рвения его порою заносит, и под руку попадаются то обычные преступники, а то и вовсе невиновные. И когда прибывший inspector об этом узнал — Нойердорф от него избавился.
Нессель несколько мгновений сидела неподвижно, молча глядя на его задумчивое лицо, и, не дождавшись продолжения, осторожно спросила:
— Но?.. Я слышу, как ты это говоришь. Ты сам не слишком в это веришь.
— На сей раз ошибаешься, — вздохнул Курт, — верю. Слишком много видел, чтобы не допускать мысли о том, что обер-инквизитор может выкинуть нечто подобное… Просто пытаюсь прикинуть, как укладывается в эту версию все остальное. Епископ и магистрат, которые всем довольны, ни на что не жалуются и не пытаются противиться Нойердорфу, а то и споспешествуют его делам. Эти неведомые «серьезные люди», незнамо с чего решившие очистить улицы Бамберга от преступников; кто их пригласил, зачем, и связано ли это вообще с моим делом? Их услуги заказали «уважаемые люди этого города», сказал тот парень. Имелся в виду магистрат или, быть может, семейка Гайер, которая таким образом расширила понятие «благополучный квартал» и увеличила стоимость скупленной недвижимости?..
— И к чему ты склоняешься?
— Ни к чему, — передернул плечами Курт. — Мало информации; для начала надо поговорить с тем парнем, что видел Штаудта у дома судьи — быть может, это наведет меня на дельную мысль… Пока же у меня есть вопрос к тебе.
— Ко мне? — удивленно вскинула брови Нессель. — О чем?
— О Всаднике. Когда мы были в соборе, ты сказала «он живой». Не «будто живой», а «живой»; id est, как я понимаю, ты разумела вовсе не талант скульптора, а нечто иное? Что?
— Я не знаю, — не сразу отозвалась ведьма, рассеянно ковырнув гладкую поверхность столешницы. — Не знаю, как тебе объяснить… да и не знаю толком, что почувствовала.
— Но что-то почувствовала все-таки? Что? Что-то похожее на мои четки — скульптура просто намолена тысячами паломников, или сейчас иначе?
— Четки твои не просто намолены. Это… это чувствуется не так, будто с ними какой-то святой человек когда-то долго молился; он с ними будто бы продолжает молиться.
— Вот даже как… — произнес Курт тихо и, помедлив, уточнил: — Но все же — что со Всадником? С ним так же, или это другое что-то?
— Другое что-то, — все так же неуверенно повторила Нессель. — Он… правда будто живой. Я словно не к камню подошла, а к живому человеку — настоящему, как ты… нет, не как ты; как будто приблизилась к святому. Этот инквизитор сказал — никто не знает, кто сделал статую; быть может, дело в мастере? Возможно, он и в самом деле был святым, и когда делал свою работу — вложил в камень свою веру, которую спустя столько времени я теперь чувствую… Не знаю. Я не сталкивалась еще ни с чем подобным, поэтому не буду пытаться подводить выводы…
— Так говорить нельзя, — мягко поправил Курт. — «Делать выводы» или «подвести итог».
— Да? — переспросила Нессель, задумчиво нахмурившись на мгновение. — Я думала, так можно.
— И раз уж мы ненароком свернули на эту тему, — осторожно продолжил он, — я бы хотел кое-что спросить. «Ты думала, что так можно». Ты всегда обдумываешь слова, которые произносишь, и рассматриваешь словесные обороты перед тем, как их озвучить? Так обыкновенно мыслят люди, говорящие на другом языке; так, скажем, мыслю я, когда мне приходится заговорить на французском, который я знаю урывками и довольно скверно.
— А я и говорю на другом языке, — невесело улыбнулась Нессель и, вздохнув, пояснила в ответ на его непонимающий взгляд: — Знаешь, когда деревенские приходили ко мне за помощью, я к каждому старалась подладиться, чтобы говорить, как говорит он; тогда они расслабляются, и работать с ними легче. Это мне еще мать говорила: надо чувствовать того, с кем говоришь, и подстроиться под него. С ребенком — говорить, как ребенок, например. Не сюсюкать, так только взрослые говорят с детьми, а именно что говорить так, как говорят его сверстники. Это тяжелее всего. Со стариками — говорить, как старики; это проще всего, потому что старики болтливы, и они сразу же вываливают мешок слов, и в этот поток болтовни очень легко войти. С мужчиной говорить как мужчины, с женщиной — как женщины, со священником — как священники… Поначалу это непросто дается, но со временем привыкаешь и начинаешь чувствовать, как следует думать и какие слова произносить. А тут, в городах… Тут говорят иначе. Пока я искала тебя, я провела во внешнем мире больше месяца, и все это время мне приходилось говорить с разными людьми, а в последние недели я общалась почти только с твоими собратьями. Эти порой говорят вовсе не по-людски, и к ним подладиться всего тяжелей. Не по-настоящему они говорят как-то, словно за ними кто-то всегда наблюдает и следит, что они скажут и как. Даже твой друг отец Бруно. Пока я сидела в запертой комнате вашего монастыря, он приходил ко мне читать, чтобы я не томилась там в одиночестве, или что-то рассказывал, или просто так говорил — о погоде и Боге, о храмах и животных, о людях и книгах… И вроде видно, что человек перед тобой, а говорит как-то… не по-живому. Не замечал?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});