Кто этот эписк<оп> Антоний и какие у Вас с ним отношения?[414] Приедете ли в Петербург? Простите за все, что Вам могло быть больно читать в том и в этом моем письме.
Рад за Вас, что Вы отказались от своих фантастичных экономических (sic!) планов[415]. Но Ваши благодарности звучат для меня странно.
Преданный душой
Леонид Семенов. 6. X. 1903.[416]
«Антидекадентская» позиция и обличительный пафос, столь наглядно продемонстрированные в этом письме, во многом предвосхищают дальнейшую эволюцию Семенова, которая приведет его в конце концов к разрыву с литературным миром, к отказу от «искусственных» эстетических ценностей ради ценностей религиозно-этических, коренящихся в простонародном жизненном укладе. Оппозиция по отношению к идейно-эстетическому канону «старших» символистов ни у одного из «младших» представителей этого направления не была обозначена столь резко, как у Семенова. Андрей Белый во многом разделял его установки, противопоставляя индивидуалистическому «декадентству» символизм религиозно-теургического толка, который представлялся ему истинным символизмом, освященным высшими «жизнетворческими» целями, но признавал тем не менее художественные достижения «старших» безусловными и воспринимал их как надежный и необходимый плацдарм для дальнейших исканий. Судя по некоторым замечаниям Семенова, Белый готов был также истолковывать его инвективы как продиктованные своего рода «партийной» предрасположенностью — критической позицией петербургской группы «Нового пути», руководствующейся религиозно-обновленческими идеями, по отношению к московскому самоценному эстетизму, насаждавшемуся в издательствах «Скорпион» и «Гриф» — основных литературных пристанищах Белого. По всей вероятности, эти или сходные с ними аргументы были сформулированы в его ответном письме, на которое последовал приводимый ниже отклик Семенова:
11. X. 1903.
Дорогой Борис Николаевич.
Никогда я на Вас не обижался и не обижаюсь. Не буду с Вами полемизировать. Но в заключение позвольте и мне кое-что еще прибавить. Не формально бросить Скорпион и Грифа советовал я Вам. Печататься-то, может быть, нигде, как у них, и не стоит. Но Ваше намерение читать лекции — меня (поверьте мне!) испугало за Вас, и его (может быть, и ошибочно) я приписал той атмосфере, которая несомненно Вас окружает — в обоих органах. Вот против нее-то я и писал. Вот и всё. Теоретически же не соглашаюсь и спорю я не против чистой поэзии. Напрасно Вы смеетесь надо мной! — а против той теории и теории именно — Московского декадентства, практическим последователем которой является Бальмонт и которую Брюсов ясно формулировал — напр<имер>, в последнем № Мира искусства в статье о Бальмонте стр. 31. «Вольно подчиняться смене всех желаний, вот — завет»[417]. Этот-то завет я и называю отказом от всякого личного подвига, дерзания, и даже от личной жизни и спорить против него готов до бесконечности — вот и всё.
Относительно своего желания уехать из России — в Париж или куда-нибудь совсем — мне говорил сам Брюсов в Москве. Теперь я слышал подтверждение этому от лица, приехавшего из Москвы и видевшего Брюсова[418]. Никто тут об этом не «болтает» и этим вообще никто не интересуется. Жалею, что наша переписка вышла такой неудачной. Виноват, конечно, я. Но мне самому всего неприятнее то, что Вы мои ошибки и промахи как-то невольно переносите на Новый Путь — и даже весь Петербург. Самое лучшее, приезжайте сюда сами. Я в Москву раньше весны не попаду, но не во мне — дело. В Петербурге же многое обстоит лучше, чем Вам это кажется.
Искренно и всей душой сочувствующий Вам
Леонид Семенов.
Скоро ли появятся в магазинах Ваши вещи? Жду их с нетерпением[419]. Еще раз прошу — не обращайте внимания на «тон» моих писем. Сам крайне сожалею — что я так неровен, невыдержан — и потом, может быть, и несправедлив в частностях.
Весь Ваш — Л.С.
Приведенные письма относятся к раннему этапу духовной эволюции Семенова — в ипостаси «стихотворца» (согласно определению Гиппиус); этот этап нашел свое завершенное воплощение в его «Собрании стихотворений», вышедшем в свет в начале мая 1905 года и встреченном в целом благосклонно. Так, Н. Е. Поярков заключал:
Стихи стыдливо робки, неуверенны. <…> Но на них лежит свежее дыхание таланта; молитвы и искания Л. Семенова искренни и часто очаровательны <…>. Если приклеивать ярлык, молодого поэта можно причислить к той школе, во главе которой стоят Андрей Белый и Ал. Блок. Мистический налет, искание Бога, жажда озарений — вот штрихи, бегло набрасывающие схему этой школы. Всё, конечно, в рамке красивой внешности кованного стиха и звонких рифм[420].
Последующие письма к Белому относятся к той поре, когда Семенова-«стихотворца» вытеснил Семенов-«мятеж ник» — опять же по слову Гиппиус. Демаркационной линией в данном случае стало 9 января 1905 года, «Кровавое воскресенье».
Расправа над безоружными манифестантами, свершившаяся у него на глазах, перевернула весь внутренний мир Семенова, питавшийся до того идеей единства царя и народа. Белый свидетельствует в мемуарах:
…Он шел 9 января в первых рядах с толпою рабочих, чтоб видеть, как царь выйдет слушать петицию; шел как на праздник, чтоб видеть осуществленье идеи своей; когда грянули залпы, он в первых рядах был; кругом него падали трупы; он тоже упал, представляясь убитым; и этим лишь спасся; в течение нескольких дней он переродился[421].
Ранее аполитичный поэт, имевший в традиционно неспокойной студенческой среде «отнюдь не радикальные убеждения»[422], стал ярым революционером. Приехавший из Москвы в Петербург в тот знаменательный день Андрей Белый вспоминает о Семенове:
…Он был как помешанный; эдакой злобы ни в ком я не видел в те дни; в течение нескольких дней бегал он с револьвером в кармане и жертву из светского круга себе выбирал <…> В эти дни проживал с Мережковскими я; Леонид Семенов, растерзанный, дикий, в пальто, раз влетел в мою комнату; вывлек из дома; таскал по Летнему саду, рассказывал, как он на лестнице где-то встретился с князем великим Владимиром-де, совершенно случайно, один на один; инстинктивно схватясь за карман, хотел выхватить свой револьвер, чтобы выстрелить; а Владимир откинулся, по его словам, устрашась инстинктивного жеста; он же, увидя Владимира беззащитным, — он-де… не мог…[423]
Ко времени пребывания Белого в Петербурге (с 9 января по 4 февраля 1905 года) относится записка Семенова к нему:
Дорогой Борис Николаевич.
Очень бы хотел повидаться с Вами еще раз. Застану ли Вас в субботу вечером[424] и удобно ли это Мережковским? Передайте им, пожалуйста, мой поклон.
Ваш Леонид Семенов. 20 I 1905.
«Мятежник» Семенов до поры до времени сохранял прежние литературные интересы и предпочтения — включая готовность и даже желание печататься в «декадентских» изданиях, к руководителям которых он относился весьма пристрастно. Как явствует из его коротких писем к Белому, относящихся к 1905 году, он живо интересуется судьбой своей драмы «Огонь», представленной на суд Брюсову еще в 1904-м. В том же году он выслал Брюсову для публикации 14 своих стихотворений, добавляя в сопроводительном (недатированном) письме:
…Прошу уведомить меня, когда прочтете мою драму-сказку — Огонь. Если ей невозможно будет появиться под Вашей фирмой — то я бы хотел это узнать скорее, т<ак> к<ак> нуждаюсь в деньгах и мог бы ее куда-нибудь пристроить. Но нечего и говорить — насколько мне лестно попасть в Ваши крестники[425].
27 декабря 1904 года Семенов повторял Брюсову свой запрос:
Меня очень тревожит судьба моей рукописи сказки «Огонь», которую передал Вам в апреле 1904 г. через Бугаева — и о которой Вы говорили мне в конце этого августа. Что с ней?[426]
Не дождавшись ответа, Семенов возобновил хлопоты через Белого:
10. II. 05.
Дорогой Борис Николаевич.
Напишите, пожалуйста, о том, о чем я Вас просил — о моей сказке «Огонь» и о стихах, которые взял Брюсов; очень одолжите.
Ваш Леонид Семенов. Невский 104, кв. 244. Дорогой Борис Николаевич.
Убедительно прошу откликнуться — и дать мне ответ Брюсова! Почему такое молчанье — или имею я право всеми стихами, посланными на Скорпион, — располагать по своему усмотрению? Напишите, что моя сказка «Огонь»!!! Ведь я жду уже почти год, и если не получу от Вас ответа, буду считать, что у меня все с Брюсовым кончено.