На подбородке – бородавка, а на ней – свиток седых волос. (Вставить? не вставить? Для корреспондентской зоркости – ценно, для тенденции – не полезно.)
– Правда, к большому делу налипли тёмные люди. Теперь появилось множество самозванцев, они бесконечно опасны для народного дела. В одной волости сожгли земские продовольственные склады. Но это всё временное, преходящее… Всё это схлынет, станет на твёрдую почву.
– А что известно о намерении противника? Он готовит решающее наступление на Петроград?
– Очень возможно. Мы держим немцев только силой оружия. Двина – крепка, по ночам крепкие морозы, и если не будет внезапной быстрой оттепели – военные действия вполне возможны.
Совсем не генеральская, а интеллигентская приятная манера говорить и обращаться. Самому корреспонденту, даже не по профессии, просто приятно с ним говорить. Затронуть вопросы и более тонкие.
– А что вы можете сказать, генерал, о бывшем царе?
Генерал смотрит умными, усталыми, проницательными глазами:
– Да что же! Безвольный человек – вот почти всё, что можно о нём сказать.
Пожилой генерал с алым бантом на прямоугольной старой сильной груди в смехе показывает белые мальчишеские зубы и весело хрипит сквозь табачный горький дым:
– Между прочим, Государь не любил газет. Хотя неверно утверждают, что он их вовсе не читал.
– Но был ли он, по крайней мере, умён?
– Умён ли – не знаю, я его так мало знал.
– Разве мало?
– Мне редко приходилось с ним говорить. Я занят был своим делом. А он – всегда молчалив, и его молчание было не без хитрости. Не знаю, кому он верил, но мне – нет. Он постоянно прислушивался лишь к своим ежедневным советчикам, кто его тесно окружал. А кто видел его раз в месяц или реже, как, скажем, Михаил Владимирович Родзянко, – тот действовать не мог.
– Фредерикс? Воейков?
– Фредерикса, знаете, мне жаль. Разве можно винить его за преклонность лет или за преданность Государю? А вот Воейкова – нисколько не жаль.
– Протопопов?
– Не было более противостоящих фигур, чем Протопопов и я.
– А как влияла императрица?
– Да, она на него нехорошо влияла. Она и с матерью царя была в дурных отношениях.
Запишем так: с рыцарской сдержанностью, принизив тихий голос, Рузский говорит о роли царицы в интимных делах государства.
– Ужасно, ужасно… Царица имела определённое влияние на царя. Отсюда и многое объясняется в его характере. На него всегда имел влияние тот, кто последний сказал.
Да у генерала – просто бессознательно добрая, рассеянная улыбка. Он – как бы намекает на бесхарактерность и духовную шаткость отрекшегося царя.
– Это был… это был осторожный, скрытно-размышляющий человек. Но и – с большим жизненным опытом.
… Ещё недавно полный, но либеральный хозяин петроградской печати (когда он был командующим Округом), Рузский пользовался большой симпатией газетных кругов – и ценил это. Он знал, что отношения с прессой – деликатный пункт и эффективный путь. Чтобы завоевать общественное мнение, Главнокомандующий пристоличного фронта не должен пренебрегать печатью, а дружить с ней, это и есть собственно Петроград, а «Русская воля» сильна поддержкой банковских кругов, а с «Биржевыми ведомостями» особенно надо дружить, это газета самовластная. Да ещё всякий раз, когда он говорил о царе или особенно о царице, – в душе поднималась незабываемая, незатираемая обида, как он был снят с Северного фронта, безусловно по настоянию царицы, и вынужденно отдыхал долее своего лечения, и потом унизительно не назначался вновь, пришлось искать через великую княгиню и князей. Всегда в душе это приходилось подавлять, обсуждать только с женой, страдающей от унижений, – а вот теперь давление раздвинулось, рассвободилось, и можно было впервые высказаться открыто, для общества. Однако, именно в событиях последних дней генерал настолько потерял опору, чувство равновесия, что невольно искал его, даже и в этом интервью. Он как будто слишком зашагнул уже, зашагнул.
– Но надо помнить, что Александра Фёдоровна была совсем больная. Больное сердце.
– Но она – истеричка?
– Нет, нельзя сказать. Она – выдержанная женщина, в ней чувствуется характер. А вот девочки – мне очень нравятся, хорошие у них дети, симпатичные. Да и мальчик.
– Но скажите, отношения её с Распутиным… м-м-м… имели основу…?
– Нет, нет, – запротестовал Рузский. – Говорить об эротических отношениях недопустимо. Ничего такого не было.
Корреспондент с разочарованной миной рисовал карандашом петли в блокноте.
– Скажите. Но по крайней мере – был ли Николай Романов патриотичен? Или – равнодушен к нашей стране?
Рузский старался не проявить злопамятности:
– Судя по его словам – он был русским. Вы помните его заявление о войне до конца, пока последний немецкий солдат не будет изгнан из пределов России?
– Ну, это ловкая перефразировка Александра I.
Рузский искал: что же можно сказать о падшем царе хорошего?
– Да, он должен был послушаться голоса общества, проявить уступчивость – и ещё бы выплыл.
Пососал мундштучок. Не находилось доводов.
– Да, конечно, он сам виноват, что всё у него так сложилось.
Впрочем – улыбнулся подкупающей улыбкой, зная – что доброй, симпатичной, и это будет записано:
– Да что я буду судить? У меня у самого масса недостатков…
521 (армейские фрагменты)
* * *
Подполковник Буря 4 марта шёл мимо сторожевого в Двинской крепости – тот нёс винтовку как палку и не отдал чести.
– Почему не отдаёшь чести?
– А я у тебя её не занимал!
* * *
В гусарском полку 16 кавалерийской дивизии на Стоходе сперва узнали, что Государь назначил Николая Николаевича, и были довольны. И только через полсуток – что царь, оказывается, отрёкся. Офицеры побледнели.
У немцев местами – оркестры, салюты. Бросают нам прокламации с аэропланов или привязывают к пропеллерам посылаемых мин.
* * *
В Симферополе начальник гарнизона генерал Радовский объявил выстроенным войскам манифесты об отречении. Объявил, что поддерживает новый строй и призвал пропеть всем вместе «Боже, царя храни». Войска пропели.
За это генерал получил неделю ареста.
* * *
В 193-м запасном пехотном полку в Хамовниках известие об отречении Государя было, в московской обстановке, по внешности встречено радостно всеми – и офицерами тоже. Да многие молодые и верили искренно, что вот теперь-то, освободясь от развала царской власти, мы и победим немцев, и война скоро кончится. А поопытнее, кто видел в этом конец России, – искали по одному молчаливых единомышленников: что предпринять? Собрать кучку сопротивления? – так уже видно, что никто за нами не пойдёт. Да ведь Государь сам отрёкся!… И оставалось каждому: просить ускорить отправку его из запасного полка на фронт. Может быть там?…
* * *
Когда в Лифляндии на ж-д станции у Штоксмандорфа едущий на фронт запасной пехотный батальон узнал об отречении царя – он бросился громить пищевые пристанционные склады. Власти вызвали на подавление 5-й Уланский полк – но от нерешимости вернули его на позиции.
* * *
Вольноопределяющийся Б. в белой папахе с восточным лицом, в очках, крикнул батальонному командиру, ставшему на стул прочесть задержанные телеграммы:
– Что вы тут читаете? Николая уже нет! Извольте сойти…
Солдаты сорвали с командира наплечные ремни с револьвером и надели на Б. Он взлез на стул:
– Беру временное командование батальоном в свои руки. Господ офицеров мы пока арестуем: нужно выяснить, с народом они или против.
Солдат Альперович подумал: и надо ему, еврею, соваться? Как бы не испортил дела. А вдруг не выгорит, и мы, евреи, первые ответим. (Ему самому было стыдно такой рабской мысли.)
Но интеллигентное лицо Б. было полно ответственности.
Офицеров повели на гауптвахту. Солдатская толпа кричала: «Бей его, шкуру!» – «Ткни его штыком!» – «Дай ему чечевицы!» – «Расстрелять бы их, мерзавцев!».
Когда их отвели, кто-то крикнул:
– Теперь арестовать фельдфебелей и взводных!
– Арестовать! – откликнулось эхо.
Всякий, кто имел на кого злобу, – называл фамилию, и толпа кидалась искать обидчика.
Солдат, бывший землемер Зёрнов, стал протестовать:
– Какая ж это, братцы, свобода? Это безобразие.
На него показали:
– Вот этот… взять его… Он за старое правительство.
(Из «Биржевых ведомостей», 13.4.17)
* * *
Генерал граф Келлер, командир 3-го конного корпуса, был неутомимый кавалерист, проходивший по 100 вёрст в сутки. Когда, щеголяя молодцеватой посадкой, он появлялся перед полками в своей волчьей папахе и чекмене Оренбургского казачьего войска, его кавалеристы готовы были за ним куда угодно, по взмаху руки.