перенести сюда, поэтому, если предположить…
— Так, стоп! Остановись! Я уже запутался! — окончательно потеряв ход девичьей мысли. — Что с рукой не так?
— Ну, она не должна быть так вывернута, даже с учетом падения, и того что его могли переносить, все равно так не должно быть, — упрямо повторила Лена, словно доказывая что-то сама себе.
— Что именно? — удивился я, еще раз освещая обе руки фонарем. — Руки как руки, ю ну, попорченные, ю конечно. Столько времени прошло, лет тридцать с гаком, не меньше.
— Почему тридцать? — удивилась девушка.
— Ну, труп в форме фрица, война закончилась в сорок пятом. Сейчас у нас семьдесят восьмой, вот и считай. Немцы наш город покинули в сорок третьем, выходит, тридцать пять годков нелюдь тут лежит.
— Получается так… — печально согласилась Лена.
— Так. Ладно, не отвлекайся от темы, что не так с его рукой? И с какой именно? Рука, как рука, даже все пальцы сохранились, удивительно, как крысы их не отгрызли.
— Леша! — воскликнула девчонка. — Фу! Какая гадость.
— Чего гадость-то? Жизнь, — пожал я плечами, продолжая пристально разглядывать обе конечности. Что с ними не так, в упор не пойму.
— Руку ему сломали и вывернули. Ладонь видишь, как расположена? А должна быть наоборот, — Лена замялась, но подошла ближе, присела на корточки и ткнула пальцем в останки. — Видишь?
— Нет.
— Ну, вот же, смотри! Четко видно, что правая рука лежит ладонью вбок. Ее сильно выкрутили, до перелома. Уверена, если ты снимешь с него китель, обнаружишь перелом локтевой кости.
— Но зачем?
— Может, убийца был садист? — предположила Лена.
— Хм, думаешь, ломали при жизни?
— Не знаю, этого я тебе сказать не могу. Мало фактов, это только на вскрытие, думаю, сумеют рассказать.
Я отдал будущему врачу свой фонарь, попросил светить прямо на кисть, присел на корточки и принялся вдумчиво вглядываться.
— Леш, а может, это специально сделали?
— Думаешь, пытали фрица? Потому что враг?
— Может, поэтому, а может, хотели что-то выведать. Хотя, что захватчик может знать о нашей истории? Мы же для них были… были…
— Людьми второго сорта, — подсказал я ответ взволнованной девочке.
— Именно… Знаешь, я их так ненавижу, так ненавижу! Что просто дышать не могу, — вдруг выпалила Лена с такой яростью, что я вздрогнул.
— Лен… ты чего? — почему-то шепотом спросил я. — Война закончилась, да и… — я остановился, не желая продолжать.
— Что я могу знать о войне, да? Маленькая глупая девочка? — Блохинцева горло вскинула голову и выпрямилась. — А вот знаю! Представь себе, знаю! — звонкий девичий голос прозвучал в подземелье, словно набат.
Лена торопливо продолжила, словно боясь, что я её перебью или не стану слушать.
— Понимаешь, Леша, у моей бабушки была младшая сестренка… Бабушка… она… они… — я медленно поднялся на ноги, боясь резким движением напугать побледневшую девчонку. — Мы сами не отсюда родом… точнее, моя семья переехала в Энск уже потом, после войны… позже… А бабушку и её сестру… они обе попали в лагерь смерти. Бабушка выжила, а вот младшенькая, Ладушка… её убили… Она была талантливой пианисткой! Бабуля рассказывала, ей прочили блестящее будущее, но все закончилось… так… страшно… — Лена всхлипнула, но сумела взять себя в руки. — И когда я увидела вот это… Этого… Ты не думай, я не испугалась трупа, я ведь медик. Мой отец врач, хороший врач, отличный. Я анатомию человека с детского садика… Атласы медицинские… внутренности… Я испугалась не мертвого, а… формы! Самой страшной формы в мире! Понимаешь? — отчаянно выкрикнула девчонка.
— Понимаю, — тихо сказала я, глядя её в глаза, осторожно придвинулся, чтобы обнять.
Но Лена отступила назад, запрокинула голову, не отводя от меня взгляд.
— Я испугалась формы, глупо, правда? Подумала, что если все это… — девушка взмахнула рукой с фонариком. — Что если все это — начало нового ужаса? Понимаешь? И тот человек на лавочке. И пропажа вашего мичмана… И то, что тебя по голове ударили, и смерть архивариуса… И вдруг его тоже убили? Из-за тайны, из-за проклятых сокровищ! Я увидела форму, и как молнией пронзило: вдруг все начинается прямо сейчас, под нашим носом, в нашем городе, а мы ходим и не видим ничего? Понимаешь? Иначе что еще можно скрывать под землей? Только самое страшное, самое гадкое, самое гнилое…
— Понимаю, — выдохнул я, загребая дрожащую девочку в объятья.
Сколько мы так простояли не знаю. Я так и не сумел подобрать нужные слова, чтобы поддержать, успокоить, утешить. Просто обнимал, поглаживая по спине, как ребенка, время от времени прижимая Лену к себе чуть крепче, в моменты, когда она начинала задыхаться. С точки зрения спасателя — нелогично, но это помогало ей глубже вдохнуть и сильно выдохнуть, начиная дышать заново.
Пока девушка приходила в себя вспомнила, сколько всего предстоит пережить нашей стране, нашим людям. И понимал: была бы возможность, я бы… ничего не стал менять. Ну, кроме аварии в Чернобыле. Все идет так, как должно идти в той или иной временной реальности, если уж я принял за факт мое перемещение в другое тело.
Что-то изменится от вмешательства человека, но глобальные события изменить невозможно. Отчего-то, обнимая Лену, я это четко осознал. Ни в одной из реальностей никакой супермен не сумеет изменить ход событий. Если трагедии суждено случиться, она произойдет. Чуть позже и, вполне возможно, втройне масштабней, и не там, где в том месте, где попаданец на вроде меня её предотвратит.
Развитие пойдет немного другим путем, но кто его знает, кто погибнет при этом в другом месте, и какую роль ему предстояло сыграть в судьбах людей и государств?
Лена заелозила в моих объятьях, я очнулся и выпустил её из крепкого захвата.
— Воды? — Негромко спросил я.
— Спасибо, — не поднимая головы, кивнула девушка.
Я достал фляжку, вложил её в девичьи руки и отвернулся, чтобы не смущать. Девочки не очень любят, когда их видят в неприглядном виде, особенно сразу после того, как они плакали. Опухшие веки, красные щеки и прочие неприятности.
Как по мне — самое человечное зрелище, от которого сжимается сердце, и сразу вспоминаешь, как вот эта вот зареванная женщина тебе дорога. И это ты — причина её слез. Ну, или не ты, если повезет. Но тогда хочется убить виновного, причем медленно и с особой жестокостью.
— Спасибо, — последний судорожный вздох, клацанье зубов о железное горлышко, жадный глоток.
— Не извиняйся, все в порядке, — откликнулся я, опережая следующую Ленину реплику.
— Спасибо, — благодарный выдох и очередной глоток. — Держи.
Я повернулся, улыбнулся со всей нежностью, на которую был способен, забрал фляжку, закинул её в рюкзак и поинтересовался совершенно