Владимир Покровский
Перед взрывом
Тучи летели на меня быстро, низко и страшно, как в кино. Май — вообще холодный и мокрый месяц в наших местах. Слава Богу, хоть дождя не было, просто тучи. И, как в кино про гражданскую войну полуторавековой давности, по перрону сновали люди со зловещим выражением лиц. Были здесь даже комиссары, правда, смысл этого слова сильно изменился за сто пятьдесят лет. Эвакуация — вот еще одно неприятное слово! Просто ненавижу его!
Подошел дядя Витя с пачкой каких-то бумажек и сказал:
— Вот. Все, все, собирайтесь, лайнер уже подходит.
Выражение лица у него было остервенелым, мама испуганно на него смотрела — все наши компенсации были положены на его банковский счет, и ей было очень страшно, что он возьмет и бросит нас без рубля. К тому же он явно приложился «к бокальчику» в местном ресторане «Лечебный», пока ждал оформления документов, — глаза блуждали.
— Мы готовы, — сказала мама.
А я почему-то взорвался — тучи, что ли, подействовали? Я сжал кулаки и сказал дяде Вите, тоже придав лицу злобное выражение:
— Вот только попробуй нас бросить, ты даже не представляешь, что будет!
(Честно говоря, я и сам не очень-то представлял.)
— Уйми своего щенка, — сказал дядя Витя. — И давайте пойдемте.
Мама погрозила мне пальцем, нажала кнопку на тележке-носильщике, и мы пошли.
На самом деле я тут же пожалел о своих словах. К дяде Вите я относился очень неоднозначно. Терпеть его не мог, смерти ему желал, но одновременно и уважал, признавал за ним нехотя некоторые достоинства. Я, например, не боялся, что он нас бросит, я даже хотел этого, но знал, что такого в случившейся ситуации он никогда себе не позволит. Признавал за ним ум редкостный, правда какой-то чересчур ядовитый, любовь к чтению книг, мало кто сейчас этим увлекается, а напрасно. Насчет чувства юмора я не знаю, как к этому относиться, — у дяди Вити было очень своеобразное чувство юмора, и за это я его не любил тоже. Но вот злобность его, нахрапистость, совершенно несъедобный характер, да и то, что он маму под себя подмял, как игрушку какую, — вот за это я его ненавидел. И еще эти волосики рыженькие из носа!
Подъехал лайнер. Это было не то, что я часто видел в компьютере. Лайнер был, что да, то да, голубого цвета, но очень уж грязно-голубого, не мыли его давно. Бустер явно скоростной, мощный, обтекаемых форм, хотя при таком составе они ему были вроде и ни к чему. Вагоны совсем не такие, чтоб на каждого человека по штуке или хотя бы по апартаменту, то, к чему я привык, сидя в своей деревне и поглощая виртуальный мир, будто это такие семечки. Нет, это были устрашающие двухэтажные уродины с отвратительными окошками и единственной дверью. Вагоны общего пользования, слышал о них и никогда о них не мечтал.
Народ стал метаться туда-сюда в поисках своих вагонов, кричали, где-то вдруг стрельба началась, а кого-то прямо перед нами ограбили — дядька с окровавленной мордой сидел на перроне без пальто и тяжело дышал, вытаращив глаза. Наш носильщик останавливался перед каждой преградой и вежливо бибикал, чтоб пропустили. Дядя Витя (наверное, он очень хорошо приложился «к бокальчику») с каждой минутой все синел и синел от злости.
Наконец нашли свой вагон, встали в очередь, очередь вызывала ужас, но все молчали. А тут дядя Витя заговорил.
— Идиоты выбирают идиотов, себе под стать, — громко начал он своим самым скандальным тоном, — а те начинают выделывать всякие идиотства, но уже не только над идиотами, а и над всеми остальными, кто хоть чего-то стоит, например такими, как я. А?
Он агрессивно оглянулся, с жадностью ожидая возражений, но все, конечно, молчали. На фоне всеобщих перронных криков. Началось то, что мама почему-то называла кухонными энциклопедиями, ей нравилось слово «энциклопедия». Мы с мамой испуганно переглянулись, раньше дядя Витя позволял себе энциклопедии только на кухне, получилось, что сорвался спьяну наш дядя Витя. Кто-то от греха подальше сразу же ушел из очереди, решил переждать в сторонке, контролер напрягся и стал еще медленней проверять документы на проезд.
— Все молчат! — злобно щерясь, накручивал себя дядя Витя. — Все так и надо! Всем дали по копейке и отправили черт-те куда из родных мест, от родных могил, а они стоят и молчат. А почему? Вот вы скажите мне, почему? А?! Так ясно же, у нас же с вами глобальное потепление! Вот глядите, какой у нас с вами май жаркий вышел, шапку не снимешь! Мы, дескать, чем-то поступиться должны ради этого ихнего глобального потепления, нам мир спасать надо!
Ярым глазом он оглядел мертво молчащую очередь. Мама смотрела умоляюще и качала головой, почти плакала — боже, боже. Подступиться к нему в таком состоянии было нельзя. А он продолжал:
— А вот нет никакого глобального потепления, я лично его не вижу! Есть глобальное охренение, и его я на собственной шкуре чувствую до-воль-но-та-ки отчетливо. Вы что, не понимаете, что происходит? Они всех эвакуируют, а тундру нашу забросают атомными бомбами, чтоб на шарике наступила маленькая ядерная зима, и тогда, мол, глобальное потепление кончится. Есть оно, это потепление, или нет, им до этого никакого дела, у них свои, пал-ли-ти-чские соображения. Они его вместо внешнего врага выставили, чтоб всех идиотов сплотить, на какую-нибудь цель направить… Они…
Тут дядя Витя осекся.
Толстый дядька с окладистой бородой и встревоженными глазами вел к нам двоих — по коричневым кожаным шляпам было видно, что комиссары. Те стремительно к дяде Вите. Грозно так ему:
— Господин, на секундочку отойдемте!
Мама закрыла рот руками, глаза — круги. Дядя Витя тоже перепугался:
— Шт… Шт… А в чем дело?
— Отойдемте на секундочку, поговорить надо.
И повели под руки за вокзал. Мама сказала очереди: «Мы тут стояли!» — и побежала за ними. Я тоже. Носильщик покатил следом, вежливо обтекая встречных. Мама что-то умоляюще говорила комиссарам, они не слушали.
Завели за угол, там моментально опустело.
Тот комиссар, что постарше, с лицом, как у волка, развернул дядю Витю к себе лицом.
— Документы, пожалуйста.
Дядя Витя, бледный и трезвый, отдал ему с перепугу все бумажки, какие у него были. Он все пытался что-то объяснить, но голос не слушался.
Комиссар поглядел на них, сунул себе в карман и сказал:
— Короче, так, Виктор Никитович. Вы нарушили пункт пятый Чрезвычайного уложения. Сами понимаете, какие времена, человечество спасать надо, не что-нибудь. А вы тут клевету разводите, панику. Отвечать надо.
— Я… — сказал дядя Витя и беспомощно посмотрел на маму.
Комиссар кивнул второму, тот со спины обхватил дядю Витю левой рукой, а правой полез в карман.
— Но послушайте, погодите, я все объясню!
— Короче, так. Именем спасения человечества, — скучно сказал комиссар, глядя вбок.
Без всякого выражения дядя Витя почему-то бросил взгляд на меня, не на маму.
Второй достал какую-то черную штуку наподобие телефона и радостно провел ею по дяди-Витиной шее. Голова отвалилась. Она стукнулась об асфальт и покатилась во вчерашнюю лужу. Ребята говорили, но я не верил, а тут убедился — действительно, крови совсем не было. Мама страшно крикнула, дядя Витя упал.
Молодой сказал:
— Действительно, так короче.
Комиссар постарше, с лицом волка, обернулся к нам с мамой:
— Вам что?
Мама мотала головой, плакала, но она была сильная женщина, поэтому сказала ему:
— Там у него на счету… наши компенсации положены были. Как бы их…
— Теперь они конфискуются как деньги родственников врага человечества, — сказал комиссар.
— Но мы не родственники. Мы не женаты!
— Еще хуже тогда. Тогда вы проходите как пособники. Проездные документы, кстати, мы тоже изымаем. И личные вещи также.
— Но… да что вы! Так нельзя. На что же мы будем жить? Здесь же нельзя оставаться! Здесь же… скоро…
— Вас отвезут на другом лайнере. Не таком комфортабельном, как этот, зато бесплатно. Посидите в зале ожидания, за вами придут.
— Ох, — сказала мама и с ненавистью посмотрела на дядю Витю. Я тоже посмотрел — с жалостью. И чувством неизгладимой вины, ведь я ему смерти желал когда-то.
Ни я, ни мама на голову не смотрели.
Носильщик скрипнул, развернулся и без всякой команды быстро покатил в сторону багажного отделения.
Мы долго сидели в зале ожидания, но за нами так никто и не пришел. Я все рвался посмотреть на дядю Витю, мама не пускала и говорила сидеть спокойно. Она все время плакала, а я помнил ненависть в ее глазах, она не должна была смотреть такими глазами на дядю Витю. Только это была моя мама.
Мы всё сидели и сидели там, где нам было велено, — на мягком узком диванчике темно-зеленого цвета, в самом углу зала. Вот интересно, никто нас не сторожил, никто даже не следил издали, а мы все равно сидели смирно на том диванчике, сидели и всё.