рукой помахал:
— Здравствуй, дядь Филя! Как живешь?
Филя стоял, опираясь на черенок деревянной лопаты, посмеивался:
— Дак, сказать по чести, лучше всех, кто хуже нас… Это ты, Глебушка? Давненько не наведывался к нам. Заходи в гости, милости просим.
— Спасибо, дядь Филя, зайду. Как тетка Матрена?
— Бог миловал, ничего.
Он еще постоял, глядя вслед, потом, словно спохватившись, принялся откидывать снег от ворот, расчищая дорожку. Кони простучали подковами по бревнам мостка и легко вынесли кошевку в гору, которую тут, в Чисторечье, называли «богатым порядком» — дома здесь большие, на городской манер, особняки Епифана-конокрада, известного теперь чуть не на всю Сибирь коннозаводчика, да попа Илариона; но и они, эти особняки, заметно уступали рядом с белокаменным домом Петра Селиваныча… Ядринцев увидел этот дом и не узнал.
— Ого! Откуда такой дворец? Раньше как будто не было.
— Раньше не было, а теперь вот стоит, — ответил Глеб, — не поскупился дед, отгрохал не хуже, чем у миллионщиков Асташевых.
— Но зачем? У него же старый дом был еще крепкий.
— Был крепкий, а дед захотел еще крепче.
Повозка вкатила во двор, лихо развернувшись у самого крыльца. Приехали! И в тот же миг Ядринцев увидел сбегавшую по ступенькам Катю, шубка нараспашку, едва на плечах держится, щеки маковым цветом взялись, радостно светятся глаза:
— Гости приехали… — вдруг осеклась, остановилась, точно споткнувшись, ладони к щекам прижала, смотрит изумленно. Ядринцев шагнул ей навстречу да и тоже растерялся, не знал, что делать, как себя вести.
— Здравствуй, Катя. Нежданный гость…
— Почему нежданный? — сказала тихо, не отнимая ладоней от лица. — Мы вас ждали.
Появился Петр Селиваныч. И Ядринцев, увидев его, был немало удивлен — так тот переменился за пять лет, огруз; налитое густой багровостью лицо точно перекалилось и приобрело черно-коричневый, землистый оттенок… Петр Селиваныч остановился, опираясь на толстую инкрустированную трость, седые волосы из-под бобровой шапки торчали струпьями. Сдал, сильно сдал Корчуганов, плечи обвисли, ноги, видать, плохо держат, на трость опирается, но глаза, как и прежде, остры, живы… Обнимая внука, всплакнул. Но тут же и отер глаза, сухо и горячо блеснувшие. Внимательно, с интересом посмотрел на Ядринцева. Глеб подсказал:
— Это Николай. Помнишь, приезжали как-то на масленку? Николай Ядринцев.
— Помню, помню, — сказал, протягивая руку. — Думаешь, постарел дед, память отшибло?.. — И к Ядринцеву: — А вы ж как будто на учебу уезжали? — спросил, как бы тем самым доказывая, что память у него и впрямь «не отшибло». — Или на вакации явились?
— Нет, совсем, — ответил Ядринцев.
— Ну что ж, нужное дело и у нас в Сибири найдется, — одобрил. И пригласил гостей в дом, где, как и прежде, встретила их с распростертыми объятиями тетка Анисья. Вскоре пришел Иван Агапыч, плечистый, с густыми, слегка вьющимися волосами, схожий с Петром Селиванычем обликом, походкой, даже голосом… Держался Иван Агапыч уверенно, чувствуя, должно быть, себя не работником, а хозяином. За ужином говорил:
— Видали, сколько нынче снегу навалило? Много снега — богато хлеба. Нынче, Петр Селиваныч, придется новый амбар строить.
— Надо, значит, надо, — отвечал строго Петр Селиваныч. — Это твоя забота. А хлеб… что ж, сбыт ему найдем. Будем снабжать не только Сибирь, но и за каменный Урал повезем, в Европу… Ну-с, молодые люди, — сказал весело, поднимая рюмку, — помянем добром ушедший год, выпьем за новый, чтобы и он благоприятствовал нашему делу. — И спустя минуту важно продолжал: — Хлебушек — всему голова. Без него никуда. Давайте так, — рассуждал Петр Селиваныч. — Кладите на весы золото, а я зерно, хлеб, стало быть. Вот и поглядим, чья перетянет.
— Золото — металл, хоть и благородный, — поддакивал Иван Агапыч. — А металлом сыт не будешь. Хлеб он и есть хлеб.
— А разве на золото нельзя хлеб купить? — спрашивает Глеб. — Золото всегда в ходу…
— Вот и пусть, — запальчиво соглашается Петр Селиваныч. — Коли оно в ходу, ваше золото, вот и придет ко мне… Хлеб, скажу, нужен? Бери. А взамен что? Нет, господа, хлеб — всему голова. И нету такого золота, которое бы устояло перед хлебом.
— Нету, — подтвердил Иван Агапыч. — А золото — оно иной раз и под ногами лежит, глаз нужен, чтобы разглядеть… Послушай-ка, — повернулся он к Глебу. — Позапрошлой весной говорю я Кузьме Чеботареву…
— Это который однажды на масленку вместо погреба в прорубь угодил? — спросил Глеб.
— Во, во, он самый. Ну вот, значит, и говорю я Кузьме Чеботареву: ты, говорю, Кузьма, наипервейший должник Петра Селиваныча, какие проценты на тебе висят, дак и со счета можно сбиться… Но ты, говорю, Кузьма, не беспокойся, у меня все учтено. А потому указ тебе такой: назьма во дворе у тебя, говорю, много? Хватает. Ну, так вот, говорю, запрягай коня и вывези его, этот назем, на ближнее корчугановское поле, которое Петр Селиваныч под ярицу бережет. И не меньше десяти возов, да хорошего, лежалого назьма. Вывези, раскидай, а потом запашешь, потому как долг платежом красен, и проценты, говорю, надо отрабатывать…
— Так при чем тут золото?
— А ты не спеши, — снисходительно улыбнулся Иван Агапыч и рукою по черным кудрям провел, точно погладил себя. — Не спеши, Глеб Фортунатыч, я тебе все по порядку доложу. Вывез Кузьма десять возов назьма, а другие сами ко мне прибежали: «Иван Агапыч, а ежели и мы навоз вывезем, проценты скостишь или как?» Видишь ли, не верится им, — посмеиваясь, говорит Иван Агапыч, — что навозом, сказать, дерьмом долги можно покрыть. Должно, промеж себя похихикивали: вот, мол, объегорили Ивана Агапыча, дерьмом рассчитались… — Он помолчал многозначительно. — А дерьмо это золотом обернулось. Хлеб уродил, слава богу!.. В два раза больше собрали ярицы да пшеницы — против прошлых-то урожаев…
— Ну, а свои-то наделы чистореченские мужики тоже унавоживают? — спросил Ядринцев, рассказ этот показался ему весьма любопытным. Иван Агапыч иронически усмехнулся:
— Они, мужики-то чистореченские, в основном дворы свои унавоживают.
— Иные так уназьмятся, — добавил Петр Селиваныч, — дом от пригона не отличишь.
— Что же они так? — выпытывал Ядринцев. — Ленивые, неумелые? Или им хлеб не нужен?.. А может, есть на то причины другие?
— Может, и есть. Без причины-то, извиняюсь, и чирей не садится, — сказал Петр Селиваныч. — Токо государству от хозяев таких, вроде вон Фили Кривого, польза невеликая…
— Да! Но их все-таки большинство, таких хозяев, в нашем государстве, отчего же государство не заинтересовано в их судьбе? Неужто это великое большинство так уж ничего и не весит для государства?
Петр Селиваныч удивленно повел густыми седеющими бровями, глядя на молодого и горячего гостя, засмеялся и даже слегка палкой своей инкрустированной пристукнул, весело проговорив:
— Да ты, Николай Михайлович, политик!
— Но