Так его педагогическое усердие оказывается лишь боковым ответвлением главного потока — писательства: оно вытекает из него и в него же впадает. Когда «его часы занятий, которые он добросовестно соблюдал, кончались, — вспоминает одна из его учениц, дочь владельца кузницы Клётера, — он выбегал на воздух, охотнее всего в лес, ложился под дерево, устремлял неподвижный взгляд на кроны и небо, время от времени вытаскивал из кармана белый лист бумаги, записывал отдельные слова и нередко тут же вскакивал и спешил домой, чтобы развить возникшие мысли и образы».
Ему двадцать семь, он все еще холост, все еще нищ, светловолос, узколиц. Юность его прошла. С тех пор как началась революция, он снова напоказ носит накладную косу, подобно другим христианам, и оповещает об этом друзей: «Посему милостивая высокородная публика извещается о том, что нижеподписавшийся в ближайшее воскресенье намерен появиться на разных важных улицах с короткой накладной косой и этой косой, словно магнитом и арканом любви… насильно завладеть любовью первого встречного, каково бы ни было имя его».
Он приспосабливается внешне, но не внутренне. Теперь, когда его уверенность в себе укрепилась, нет нужды выставлять напоказ свой нонконформизм. Знания его огромны, стиль выразителен, богатство языка необъятно. (Как раз в это время он начинает создавать «Со-словарь», своего рода свод синонимов для собственного употребления, в котором он, например, для слова «ухудшаться» приводит 184 варианта.) Написал он уже больше, чем иные авторы за всю жизнь, опубликовал две книги и несколько статей. Он, бесспорно, стал, как и намеревался, писателем — но во всех отношениях писателем-неудачником. Жить за счет работы он не может, критика его не замечает, его произведения не оказывают никакого влияния на читателей. В немецкой литературе имени его не существует.
12
УКСУСНАЯ ФАБРИКА
Любовь к подданным князь нередко выражает и тем, что «охотно ссужает их любому государству, которое ведет войну и имеет деньги, или даже обоим воюющим государствам одновременно, чтобы вражеский меч избавил бедного подданного от голодной смерти».
К более или менее скрытым политическим намекам, то и дело встречающимся в его сатирах, относятся и намеки на княжескую торговлю солдатами, которая в пору юности Жан-Поля доживает последние дни. Он словно бы вскользь преподносит читателям такие замечания о современных политических событиях, что, существуй в Германии подобие общественного мнения, разразился бы скандал.
Торговля подневольнейшими из подневольных — солдатами — имеет у немецких князей многовековую традицию. Первый договор такого рода заключил в 1676 году ландграф фон Гессен с датским королем. Когда Вильгельм Оранский в 1688 году высадился в Англии, с ним был отряд бранденбургских солдат. В испанской войне за порядок наследования на обеих сторонах воевали наемные войска. Гессенцы подавили по просьбе англичан шотландское восстание. В английских частях, к началу Семилетней войны расквартированных в Вестфалии, за исключением офицеров, не было ни одного коренного англичанина. Когда в 1775 году американцы поднялись против английского колониального господства, лондонское правительство снова наняло иностранные войска, опасаясь, как бы рекрутский набор в собственной стране не вызвал волнения, и не желая ослаблять экономику страны. Поскольку не удалось заключить крупных договоров с Голландией и Россией о поставке целых армий, пришлось ограничиться небольшим количеством пушечного мяса, которое могли предоставить немецкие князья. Помимо ганноверских частей, и без того состоявших на службе у англичан, это были почти 30 000 солдат из шести немецких государств, больше трети из них не пережили войны в Америке.
К князьям, которым из-за безумной роскоши и безалаберного хозяйствования постоянно требовались деньги, принадлежали маркграфы Ансбаха и Байройта. В январе 1777 года они пригласили работорговца британской короны и заключили с ним договор на покупку в общей сложности 1285 человек. «Маркграф, — писал посредник своему министру иностранных дел, — изъявил особую благодарность за то, что король столь милостиво и снисходительно пожелал взять к себе на службу часть ансбахских войск. Я каждое утро присутствовал на параде и нашел солдат прекрасными, рослыми и хорошо сложенными. Они превосходно владеют оружием, регулярно — как часы — занимаются строевой подготовкой и очень хорошо маршируют и разворачиваются. У них новая и чистая форма — синие мундиры с красными лацканами и желтым жилетом».
После того как была обусловлена ежегодная плата за наем каждого человека и особое вознаграждение за раненых и убитых, наемников отправили в Оксенфурт на Майне, где их загнали на суда. Но там произошло нечто непредвиденное, что напугало и покупателей и продавцов и на целые годы дало стране пищу для разговоров: войска взбунтовались.
Иоганн Конрад Доэла, солдат Байройтского полка, так описывает это в дневнике: «Мы промаршировали через Оксенфурт, там погрузились на суда, а на ночь встали на якорь на Майне. Поскольку такое размещение было для нас непривычно и на судах было очень мало места, мы лежали в большой тесноте и нас очень донимал густой судовой дым, да и было довольно холодно, — все это дало повод к разным разговорам, и на следующий день разразилось настоящее восстание бунт. Начало положил рано на рассвете Ансбахский полк; одно его судно стояло на якоре вблизи берега, и солдаты проложили сходни с судна, и все вышли на берег, и потому подтянулись еще несколько судов к берегу; одно судно было Байройтского полка. Наши люди тоже поддерживали их и силой, без разрешения господ офицеров вырвались с судов. И хотя оба господина полковника и командира корабля вместе со всеми офицерами испробовали как уговоры, так и угрозы и все средства, чтобы умиротворить людей, обеспечили доставку из города хлеба, мяса и других продуктов, а также дров, все это нисколько не помогло, а вино, щедро подносимое жителями Оксенфурта, еще больше распалило солдат. Затем в полдень люди направились к горам и, безрассудные и пьяные, дали тягу. Поэтому егерский корпус получил приказ занять позицию в предгорье и давать предупредительные выстрелы по бунтующим беглецам. Только и наши люди открыли огонь по егерям. Почти два часа палили друг в друга. Около сорока человек дезертировали из нашего полка во время этого восстания».
Ночью прибыл маркграф и с заряженным ружьем в руках наблюдал за новой погрузкой столь доходного для него товара. Чтобы избежать бунтов, он сопровождал войска до Голландии, где груз приняли британцы. В апреле английский посредник сообщил в Лондон, что мятежа не было бы, если бы офицеры сразу пустили в ход силу. Дисциплина уж приструнит молодцов. В Америке ансбахбайройтцев следует использовать на особо опасных участках. Число дезертиров невелико, «если учесть, что большинство населения здесь сочувствует американцам».
Чтобы по-настоящему понять, почему сатиры Рихтера имеют такой боевой характер, нужно иметь в виду эти и другие, не менее страшные события эпохи. Самые острые и лучшие из сатир направлены против поместного дворянства, против придворных, против порочности, глупости и алчности князей, из которых, впрочем, для одного он делает исключение — для Фридриха II Прусского. То, что он не участвовал в торговле солдатами (они ему нужны самому) и даже, хотя и слабо, препятствовал ей, наверняка способствовало уважению, которое Жан-Поль, пусть и не без критики, оказывал ему. Одна из сатир прославляет справедливость Фридриха. Позднее он назовет его «колоссом и гигантом». «Еще никогда корона не венчала такую голову». Но короне-то как раз и не доверяет Жан-Поль. Трон, на котором сидит Фридрих, унижает его. И в то время как Франклин что-то дал человечеству — «громоотвод, стеклянную гармонику и свободу», — Фридрих дал истину лишь… самому себе.
Молодой Рихтер хочет дать истину всем, но не находит пока для этого формы. Если прочитать подряд — что очень трудно — около тысячи страниц ранних жан-полевских сатир, видно, что они становятся все более гибкими и содержательными, все более меткими и точными. Это, несомненно, связано с расширением опыта пишущего — опыта писательского и жизненного.
Прежде все шло от книг. Пример этого старый Жан-Поль приводит в предисловии ко второму изданию «Гренландских процессов», которое вышло лишь в 1822 году: «От повседневного общения с британскими сатириками, Попом и Свифтом, у юноши осталась грубость выражения, в особенности в отношении пола… Именно англичане совратили доброго и невинного Фридриха Рихтера, который лишь двадцать лет спустя увидел публичную особу — красивую одинокую даму, которую показал ему друг, когда она одна возвращалась из театра домой, — они ввели его в искушение, и он на пороге своей первой книги рассказал притчу, в которой привел читателя в такой дом, в какой до того часа сам никогда и не заглядывал».