султану Сулейману?! Но он же пока еще не евнух? Ведь даже самому верному супругу порой надоедает жена, к которой он слишком привык. И тогда он наслаждается прелестными формами своих рабынь, после чего, пылая вновь вспыхнувшей страстью, возвращается на супружеское ложе. Но если султанше Хуррем и впрямь удается все время удерживать султана при себе, хоть нас, мужчин, вечно тянет на что-то новенькое, — я готов поверить в ее могущество и думаю, что она сумеет мне помочь получить три обещанных бунчука.
— Но тебя же вызвал сюда Ибрагим! — потрясенно вскричал я. — И ты совершишь страшную ошибку, если тебе в конце концов придется благодарить за свою удачу султаншу! По-моему, за всем этим кроется подлое желание унизить великого визиря, и сделать это сейчас совсем нетрудно, ибо ты в немилости у султана.
Джулия покачала головой, и на ресницах у нее заблестели слезы.
— Ах, Микаэль, ты мне совсем не доверяешь! — воскликнула она. — А я ведь сто раз говорила тебе, что султанша Хуррем никому не желает зла! Она обещала замолвить султану словечко за Хайр-эд-Дина и готова принять отважного морехода — разумеется, скрываясь за занавесями. Так пойдем же в сераль прямо сейчас и предупредим кислар-агу, чтобы он подготовил Хайр-эд-Дину и его приближенным достойную встречу, ибо было бы неплохо, если бы Хайр-эд-Дин явился в сераль в сопровождении пышной свиты — и все бы увидели, сколь милостива к нему султанша.
Как бывший раб Хайр-эд-Дина я отправился вместе с ним, чтобы наблюдать за развитием событий и сообщить потом обо всем великому визирю.
Приняли нас в серале не слишком ласково. Янычары бросали на нас презрительные взгляды, а евнухи поворачивались к нам спинами и убегали по своим делам.
Но когда мы покидали сераль, чтобы подготовиться ко встрече с султаншей, новость об оказанной нам чести уже разлетелась по всему дворцу. Нам улыбались и кланялись, а янычары, сидевшие вокруг котлов, вскочили и принялись громко славить Хайр-эд-Дина. Это было ярким доказательством того влияния, которым пользовалась сейчас в серале султанша Хуррем.
Скрытая занавесями, говорила она с Хайр-эд-Дином, и все время слышался се серебристый смех. Она расхваливала Хайр-эд-Дина на все лады, утверждая, что он — единственный, кто может достойно противостоять страшному генуэзцу[42]. Потом, к моему величайшему облегчению, она по-женски защебетала, хихикая, о разных пустяках и велела невольникам подать нам на китайских блюдах вареные в меду фрукты. И еще она обещала напомнить султану о больших заслугах Хайр-эд-Дина.
— Но, — добавила Хуррем, — морские паши — злобные старики, и мне совсем не хочется задевать их самолюбия. Так что я просто расскажу господину нашему и повелителю, какое впечатление ты на меня произвел, о доблестный Хайр-эд-Дин. А потом мягко пожурю султана за то, что он так долго заставляет тебя ждать награды. Но, может, он ответит мне: «Хайр-эд-Дина предложил призвать не я, а великий визирь Ибрагим, паши же в Диване всячески этому противились». И тогда я скажу: «Да, ничего не поделаешь... Пусть великий визирь сам и вознаграждает Хайр-эд-Дина. Отправь отважного флотоводца к Ибрагиму. И если тот, увидев Хайр-эд-Дина, по-прежнему будет настаивать на том, что человек этот должен возглавить весь султанский флот, — немедленно вручи этому замечательному мореходу три бунчука, которые ты ему обещал, и окажи наивысшие почести. Он заслужил их по праву! Ведь великий визирь печется только о твоем благе — и Диван бессилен против той власти, которой ты наделил верного своего раба!»
Я не верил своим ушам. Она уступала великому визирю возможность возвысить Хайр-эд-Дина, отказываясь от всех тех выгод, которые принес бы ей взлет старого морского разбойника в том случае, если бы счастьем своим Хайр-эд-Дин был обязан лишь ей одной!
Очарованный ее голосом и серебристым смехом, я и впрямь начал верить, что черные мысли великого визиря об этой дивной женщине порождены лишь завистью и уязвленным самолюбием.
5
Итак, Хайр-эд-Дин отправился в Алеппо, а вскоре после этого ко мне пришел Абу эль-Касим и озабоченно сказал:
— Султанша Хуррем печется только о собственной выгоде. Эта женщина прекрасно понимает, что в случае каких-то внезапных перемен ей пойдет лишь на пользу, если главный флотоводец державы будет обязан ей своим взлетом. Но пока Хайр-эд-Дин — просто обычный пират, вот Хуррем и старается сделать так, чтобы великому визирю пришлось отвечать за все, если Хайр-эд-Дин обманет доверие султана. Если же Хайр-эд-Дину улыбнется на море удача, то можешь не сомневаться — султанша не преминет приписать все заслуги себе. Все это ясно как день — и заблуждаться на сей счет может разве что глупец. Впрочем, мне все это глубоко безразлично. Как только Хайр-эд-Дин получит три бунчука и станет во главе султанского флота, я продам дом и лавку на базаре и отплыву в Тунис — по делам, которые изрядно попортят кровь кое-кому в этом городе!
Впрочем, о Хайр-эд-Дине Абу эль-Касим распространялся лишь для того, чтобы завязать разговор. Теперь же торговец посмотрел на меня своими маленькими обезьяньими глазками и, потирая руки, совсем другим тоном заявил:
— У твоей дочки Мирмах уже режутся зубки, и она, конечно, скоро перестанет сосать эту прекрасную, пышную грудь, что белее самого белого пшеничного хлеба. О, сколько раз искушала меня эта грудь, как часто не мог я отвести от нее глаз! Короче, у меня к тебе огромная просьба. Продай мне эту круглощекую кормилицу и ее маленького сына, ибо страсть моя разгорается все сильнее и хотел бы я склонить свою седую голову на мягкое женское плечо. А мальчика я сделаю своим наследником.
Эта просьба страшно удивила меня, ибо Абу эль-Касим до сих пор совершенно не интересовался женщинами. И я заколебался, сомневаясь, стоит ли мне исполнять его желание. Наконец мне пришлось сказать:
— Не знаю, согласится ли на это Джулия. И еще одно, Абу эль-Касим. Не хочу тебя обижать, но ты — грязный тощий старик с реденькой козлиной бородкой, кормилица же наша — молодая цветущая женщина, и немало мужчин покрепче тебя с вожделением поглядывает на ее прелести. И мне просто совесть не позволяет насильно отдавать ее тебе, если сама она тому воспротивится.
Абу эль-Касим принялся вздыхать, заламывать руки и горько сетовать на несчастную свою долю. Когда же я вскоре поинтересовался, сколько он собирается заплатить за рабыню, которая самому мне обошлась недешево, он сразу оживился и, вновь исполнившись надежды, воскликнул:
— Давай меняться! За русскую кормилицу я отдам тебе своего глухонемого раба. Тебе ведь